Василий Снегирёв - Раноставы

— Тигра, Тигра, — зовет и уговаривает Андрюшка корову.

— Попробуй сладиться с ней, теперь она злая, ковырнет рогами. Берегись, — настораживает мать сына.

— Не с такой справлялся! — Андрюшка с гармошкой в руках влез на вершню.

— А ну слазь! — закричала мать. — Не смеши народ. Больно разудалился.

— Он и без меня смешной.

— Кому говорю? — наступала Онисья. — Слезай!

В ответ просиял мальчишка и сжал меха:

— Тигра без музыки, что козел без бороды.

Корова пошла.

— Не крива, а забавна, — охала и хлопала руками Исаковна.

— Ты у меня доварначишься! — грозила мать.

— Езжай, Ондрюшка, езжай, — машет вслед Исаковна.

— Ты что, старая, потакаешь! Ведь уж и так вся деревня смеется.

— Посмеются — перестанут. Может, у парня талант, знатным артистом будет.

— Как уж не так. Артист! Его-то отец тележного скрипа боялся, а он за гармонь взялся.

— Ты не ровняй, не ровняй ранешно-то с теперешним. До того ли было?

Андрюшкина музыка будоражила село. На улицы выходил народ.

— Санко, гони Зорьку!

— У отень! Прошатался ночь, сейчас дрыхнешь. Вот начну дрыном охобачивать — соскочишь.

— Мотри-ко, солнце-то уперло взад, а ты ишо глаза не протер. А ну догоняй скот.

Приходилось иногда и Андрюшке будить. Остановит Тигру то у одних, то у других ворот, то напротив открытой створки и, не слезая с вершни, перекинется через подоконник, раздернет от плеча до плеча малиновые меха. Тут уж не только живой, но и мертвый с перепугу ошалело набросится на Андрюшку. А он им с хохотом частушку-прибаутку выбросит:

и дальше едет.

— Ишь, что вытворят!

— Потеха несусветная.

— Кавалерия, — бубнит Матрена Черных.

— Откуля он такой, немазаный-сухой? — притворно скрипит Овдотья Бассенька, прозванная так за нестухшую в шестьдесят лет красоту.

— Пошто мелешь? Пожила неделю в Шадринске, дак своих не признаешь? — одергивает Овдотью Секлетинья Егоровна, старушка-знахарка, которой в прошлую субботу за девяносто перевалило. Она еще бойкая, знает всех наперечет не только по имени и отчеству, но даже по прозвищу.

Со всех сторон гудели вразнобой:

— «Цыганочку»!

— Чечетку!

— Дроби выколачивай!

На круг выскакивает Манька Баушихина. Только ошметки летят из-под сорокового разношенного. На бутовом камне, торчавшем из земли, выделывает крендели Нюрка Стерхова. Задорно летит частушка:

— Хватит прыгать.

— Шпарь «Подгорную»!

Гремят частушки-завихрушки. Иные с перцем: враз не проглотишь. Одна краше другой. Иные сердечные, задушевные, раздольные. С кудрями-припевками, с такими, от которых «кровь кипит, как в самоваре, егодина, о тебе».

Заказам нет конца. Знай разворачивайся, гармонист, подавай музыку. Играет Соловушка да приговаривает: «Будет вам и ето, будет и другое, даже представленье будет цирковое». Сам спрыгивает с вершни и садится на кромку канавы: гармошку на колени, ноги врастяжку и пошел рассыпать зерна-музыку! Тут в ход пускается и Тигра. Она вскидывает рогато-лобастую голову, делает шаг вперед, назад, налево, вправо и мычит, словно тоже поет.

Взрывается толпа от хохота. Тут и радость за «танцовщицу», и гордость за игрока:

Тут и просьба:

Подзадоренный публикой, Андрюшка на ходу придумывал и расширял программу. Хороший получился концерт.

— Эй, бабы-ы-ы! — закричала с крыльца животноводческого помещения Талька Степановских. — Айдате быстрее.

— Пожар, что ли? — откликнулась за всех Верка Задорина.

— Загорело-о — не залить, — протрубила Талька. Помещение ожило, зашумело: кто над кем подтрунивал.

Больше всех досталось Тальке: переполошила всех, наблазнила. Будто случилось сверхстрашное.

— Небо, чо ли, свалилось на землю?

— Спрос. Кто спросит, того с ума сбросит, — хихикнула Талька. — Не учуете, если тихонько крикнешь.

— Ну и блазня же ты!

— Зато мигом сбежались.

— Не еко же место орать, — с порога выпалила Лизка Мизгиришкина. — Дома бегом, на работе бегом — везде как напонуженные.

— Сроду так, — враз выдохнуло несколько женщин.

— Как ехать, так кобылу шить, — подытожила Маруня Лесных.

— А без подковырки разве нельзя? — засмеялся Андрон.

— Какая уж есть. Из зыбки и в могилку одинакова.

— Шершава же ты.

— Вся ека, чтобы чужие мужики не обзарились.

— Чему и зариться! — перекинулись доярки на Маруню.

— Можно подумать: не красавица, а цаца.

— Не чета вам, — скокетничала Маруня.

— Где уж нам уж выйти замуж.

— Нам уж там уж не бывать.

— Ну и разошлись, — не вытерпела молодая доярка Ольга Лисьих. И к заведующему: — Зачем звали?

Когда бабы угомонились, Андрон кашлянул.

— Надо посоветоваться. Как погоним телят в урочище?

— Ногами, — съязвила Маруня.

— Ясно, не на головах. А справятся ли ребята?

— Получше нас.

— Ек-то оно ек, — согласно вступила в разговор Онисья. — Да правление не разрешает. Дороги узкие, а по бокам хлеба. Глаз да глаз за телятами нужен, и за ребятами ишо надо следить.

— За моим Митькой не надо, — перебила Маруня.

— Ой, не зарекайся. Все они одинаковы.

Разговор и споры взрослых затянули время, ребятам же было невмоготу, хотелось скорей выпустить телят, которые сгрудились у ворот, окружили черно-пеструю телку. Она уперлась рогами-ухватами в березовую прожилину и норовила выскочить. Засов гнулся и вновь, пружиня, закрывал ворота. Телка грозно мычала и мотала головой. Скрученные пряди с репейными шишками разлетались по широкому лбу и шее. Хвост с отшлифованной навозной толкушкой резко шлепал по бокам и хребтинам других животных. Морда раздувалась, похожа на топор: обухом вверх, острием вниз. Рога, как боронные зубья, то и дело скользили и втыкались в засов. Телка свирепела. Не подходи — запорет. Не телка, а страх божий. Бока дымились, ноздри раздувались и сквозь жерди обдавали жаром Андрюшку и рядом стоящих ребят.

— Выпустим, а? — спросил у Маруниного Митьки Андрей.

— Попробуем.

Андрей отбросил водопелый березовый засов, и ворота со скрипом откинулись. Давя друг друга, выскочили телята. Стадо враз растянулось от загона до леса. Шло в три ленты. Впереди вожаки: Незнайка, Цыганка, Рахитик. Ребята их знали давно, еще когда отпаивали вместе с матерями молоком и обратом.