Василий Снегирёв - Раноставы

Однажды Черёмуха, мать Незнайки, пропала с фермы. Искали ее целую неделю, а потом она вернулась так же незаметно, как и исчезла. Где она родила телочку, никто не знал. Вот и назвали телку Незнайкой. Росла она дикой. Никого не подпускала, кроме хозяйки и Андрюшки. А кого полюбит, верным помощником будет.

За Цыганкой ухаживала Настасья Щуплецова. В свободное время ей помогал сын Мишка. Его звали Цыганом. Наверное, потому, что он был черный. Телочка тоже родилась черной. Ей дали кличку «Цыганка». Была она, как и Незнайка, с норовом. Видимо, друг от друга перенимали характер: ведь загородки у них были рядом. Ребята поили их вместе, в одно время. Да и попробуй запоздать кто из них, горя не оберешься. Раз как-то Мишка раньше начал поить Цыганку, так Незнайка выломила доску в клетке и просунула в ведро голову, чуть полностью не выпила обрат. Пришлось Андрюшке отливать в Цыганкино ведро. А когда телки подросли, сдружились и проказничали вместе.

Рахитик родился не больше рукавицы. Не ел, не пил, на ноги не вставал. Голоса не услышишь. Если и промычит, то тогда, когда разжимаешь рот и вливаешь молоко. Думали, не жилец. Да Онисья с Андрюшкой отдули-выходили телка: стал вставать, брюхо подобрал, выправился. Выпустили его на волю. Тут-то и показал себя Рахитик. Будто кто его подменил. Резвей резвого носился по поскотине. Даже другие телята почувствовали в нем силу. Сначала сторонились его, но и он не шибко стремился к ним. Ходил на отшибе, выбирал свежую невытоптанную траву. Как-то на его ляжину забрел Вихорь, вожак стада. Рахитик не стерпел и подвернул быка под переднюю лопатку. Тот и сдачи не дал — опрокинулся. С этого момента признали в Рахитике вожака.

Идут в три цепочки телята. Упорно, настойчиво. Быстро прочесали лес. А за ним…

— Посевы! — со стоном рванулся Андрюшка. — Митька, Юрка! За мной, выручай!

Стадо уже на середине поля. Ребята не могут сдержать натиск. Взвиваются двух- и трехстолбовки, свистят прутья над животными и по их спинам. Телята рассыпались по полю. В одиночку, группами, вздымая зады, они удирали от ребят.

Беду услышала Настасья Щуплецова, принимавшая роды у Зорьки. Выскочив из коровника, она влетела в животноводку.

— Нечего вам делать-то? Базарите! А там телята в протраве.

— Какие ишо телята? — вздрогнули разом женщины.

— Наши!

— Кто их выпустил?

— Твой чадушко, — указала на Онисью Настасья.

— Чуяло мое сердце. Мария, Талька, бабы… Ой, побежали… Горе-то какое!

Руководила Онисья.

— Что вы, как неживые!? Огибайте их, в кучу их, в кучу! Мария, ты справа! Талька, слева! Ты, Ондрюха, с ребятами с середины! Так лучше, быстрей выгоним… Бабы, Ондрюшка! У-у, бестолковые, не получается. Гоните Цыганку, Незнайку, Рахитика. Остальные легче выйдут.

Шум, гам, крик до неба:

— Обжоры!

— Недотепы!

— Окаянные!

— Эй-эй, о-о-о, а-хх-ах-а-у-у!

Глотки надорвали, поохрипли все, а телят выгнать не могут. Ничего к ним не льнет, как от стенки отлетает: идут и идут напролом. За каждым — заулок вмятой пшеницы, выбоины копыт, обкусанные посевы.

На глазах омертвело поле, не сравнить его с соседним. Не поднимется, не выпрямится оно, не наклонится ровной стеной на дорогу. Так и будет стонать от случайной беды и вспоминать сиротливо безвременно погибшие стебли.

Не вернуть их, не созреют на них золотые колосья. Втоптаны они, вытравлены.

Больно, о как больно Андрюшке за погибшее поле! Зла на себя не хватает! Он готов любой приговор принять. Лишь бы взошли посевы. Но не быть тому. Посевы словно перепаханы.

Где-то за лесом, в болотной низине, все еще кричали и ухали на телят ребята, женщины, хлопали в воздухе, как выстрелы, вплетенные в конец хлыстика конские волосяные кудельно-растрепанные пряди. Сзади кто-то легонько тронул Андрюшку за плечо. Он, вздрогнув, повернулся. Перед ним стояла мать. Она глядела тихо и спокойно. Лишь слегка дрожащие губы выдавали ее беспокойство и волнение. Она сказала:

— Надо, сынок, беречь каждую бородавочку, она в общем котле прибавочка.

Животных перегоняли ребята и взрослые. На закате стадо прибыло на урочище. На нем жили казахи. С каких времен они тут поселились, никто уже и не помнит. Только знали, что приехали они издалека. Среди них был старый казах Бабай. Его именем назвали урочище. Оно находилось в трех километрах от Лебяжья. Здесь уже не было землянок, а были выстроены дома.

Каждую весну, после талицы, казахи набирали группу телят на ферме и пасли целое лето. В середине августа, когда животные набирали вес, перегоняли на мясокомбинат в Богдановичи.

В колхозе тогда было несколько колесников да как есть одна-разъединственная «полуторка», которую почему-то называли «полундрой». Да и ту никуда не подернешь: не выходила с ремонта. Перегон телят был самым выгодным. За две недели в пути они набирали хорошие привесы.

А когда в колхозе организовывали субботники или воскресники, казахи выходили семьями. В один из таких дней на сенокосе Андрюшка встретил казашонка. На нем висел коричневый пиджак с засученными рукавами и торчала копной баранья шапка с белым кудрявым налобником. Он протянул смуглую костлявую руку.

— Топорик.

— Кто-о! — рассмеялся Андрюшка.

— Топорик.

— Значит, колун?

— А ты балда осиновая.

Тут, как из воды, вынырнул бригадир.

— Вот они, а я их ищу. Волокуши готовы, запрягай лошадей. Ты — Буланка, — сказал он Андрюшке. — Буланко смирный, тихоня. — Повернувшись к Топорику, бригадир рассмеялся. — Ты запрягай Пулю. С вихорьком будешь возить копны. Ты у меня природный коневод.

День выдался славный. Только жара морила всех. Не успевали воду подвозить из деревни. Но Топорик и глотка не проглотил и даже пиджак и шапку не снял. Над ним шкодничали:

— Снимай балахон, вон какая жара.

— Так и до свадьбы не доживешь, все проквасишь.

У нас мужики и бабы остряки. Что попадет на язык, то и ляпнут. А уж палец в рот и вовсе не клади — откусят.

Топорик не сердился. Он любовался проворной работой мужиков и женщин, запоминал их шутки-минутки. А острословы, не переставая, выкомуривали. Больше всех перепадало бригадиру. Он был на две головы выше всех остальных и крепче, за что и влетало ему от членов бригады.

— Эй, стогомет, шевелись!

— Бригадирский пласт течи не даст.

— Твое сенцо в стогу — быть жирному молоку.

— Мели Емеля — твоя неделя, моя придет — свое возьмет, — шуткой отвечал бригадир.

— Замени трехрожки на четырех, да не хитряй, не хитряй, побольше поддевай.

К обеду уже кричали стогоправу:

— Вершись, Ерёмка, последний пласт!

Огромный навильник закрыл вмятину, и стогоправ, уложив перевицы, спустился по вожжам к подошве зарода.

После обеда жара не спадала. Пауты донимали — спасенья нет. Топорик едва держался на вершне. Пуля то и дело падала, каталась, отгоняя паутов. Он едва успевал спрыгивать с нее, чтобы не подмяла. За Топорика уже начали волноваться.