Борис Лапин - Подвиг

По-видимому, было во мне какое-то предрасположение к «романтической болезни», и эти стихи попали на благоприятную почву. Я не смог от них избавиться. Они преследовали меня деспотически, назойливо и невыносимо. Я читал их и повторял до отупения, вдыхая плещущие приступы небывалых бурь, запах моря на выдуманных вахтах, под музыку и гул несуществующих портовых трактиров, видя перед собой призрачные ряды водочных бутылок и патриархальных пьяниц, один взгляд на которых вызывал в памяти детство, дом и рождественского гуся.

Вечером Анагак жег костер на мысу, в честь ухода последних льдин. Эскимосы плясали и били в гулкие бубны, хлюпая подошвами по болотистым кочкам тундры. Это были люди, приехавшие из Наукана за товаром на русскую факторию.

Я долго стоял у костра, слушая их лающий и стучащий вой. Потом я устал и вернулся в дом. Анагак пошел за мной, бормоча бессвязные слова на туземно-английском жаргоне. И тогда я узнал, что он сжег в костре книги Карпенделя.

— Я боялся. Однако, очень страшны русские люди, — сказал он, преувеличенно смеясь и кривляясь. — Я боялся — они будут бить эскимоса: зачем держал письмо американца.

Его улыбка была слишком глупа и откинутая шея слишком открыта, чтобы в слова его можно было поверить. Для этого он не был достаточно простодушен. Мне пришло в голову, что сожжение книг скрывало в себе какой-то обряд. Может быть, то, что я нашел книги, связалось в его воображении с представлением о безопасности его семьи. Он был суеверен, как европеец, и недоверчив, как дикарь, для которого в мире нет ничего неизбежного, а все случайно, и, как дикарь, он должен был поддаваться страшной игре подсознательного. Быть может, он боялся, что душа Карпенделя, сохранившаяся в книгах, унесет его ребенка.

Услышав это, я испытал непонятную досаду. Это было ударом для меня, хотя я и не мог разобрать, откуда пришло это ощущение потери, охватившее меня, когда я узнал о суеверной жертве Анагака. Оно проникло в меня помимо моей воли, и я не знал, как его объяснить. Затем я лег спать и заснул тяжело, как камень.

Среди ночи я проснулся в необыкновенной тишине. Фитиль в чугунной плошке, поставленной у изголовья Анагака, тускло вспыхивал и плевался угасающими искрами. В плошке кончался тюлений жир. И я понял — меня угнетало то, что я не мог вспомнить слов, прочтенных в книге.

Я приподнялся и стал припоминать строку за строкой. Нет. Всего я не мог вспомнить. А это казалось необходимо, совершенно необходимо. В них как будто был какой-то ключ к знанию, без которого я не мог понять океана. И то, что я вспомнил из английской книги, почти само собой перекладывалось у меня на русский язык.

В своих записках, однако, я не упомянул об этом эпизоде. Вероятно, он показался мне маловажным. Но теперь, прочтя эту книгу от начала до конца, я не могу найти для нее лучшего заключения, чем эти забытые стихи из сожженной книги. И по этим строкам, старомодным и суровым, я прочитываю историю своего путешествия.

(Отсюда в моей памяти прекращается ровное течение баллады. В этом месте неизвестный автор английского текста рассказывает о Рюбен Пейне, старом океанском капитане, и о его судне «Зунд». Я припоминаю описание какого-то странного парусника — его мачты выкрашены в белый цвет, над гротом поднят русский военный флаг, к бортам привязаны черные бревна. «А в тумане бревна похожи на пушки! Бревна в тумане похожи на пушки. Знайте это, друзья!» Автор повторяет эти слова, жует их, наслаждается ими.

Плоско зарываясь носом в воду, парусник входит в широкий залив, защищенный остроконечной горой. Впереди открывается неправдоподобная перспектива далекой океанской гавани, с коническими курящимися горами, стадами китов у мыса. Так больше не рисуют чужие страны, но такими они были на гравюрах начала прошлого века.

Из воды торчат обточенные рифы и сглаженные волной каменные площадки, на которых с овечьим блеянием ползают матки котиков.

«Подождите, — говорит автор английской баллады, немного насмехаясь над своим положением пророка по обязанности, — попробуйте угадать, что будет дальше. Чем объяснить русский флаг, поднятый на „Зунде“? Для чего ему, белые мачты и бревна, торчащие с бортов (а бревна в тумане похожи на пушки — не забудьте это!)? Попробуем угадать, кого он встретит в заливе. Для этого мы, пока „Зунд“ огибает рифы, взберемся на вершину остроконечной горы и посмотрим вниз».

Возле котикового лежбища стоит другой парусник. На корме мы видим надпись «Штральзунд».