Борис Лапин - Подвиг

Дорчжи-Палма, хитрый одноглазый мужик, приказал нам стать на колени перед князем, и мы подползли к его ногам, обутым, в высокие сапоги с красной каймой. Когда он говорил нам о красоте жизни в его городском доме, где мы будем получать мясо и кров, нас тошнило от крепкого запаха дорогой кожи. Встав на ноги, мы сложили кулаки у шеи в знак того, что наша судьба принадлежит харагинскому князю. Делая радостное лицо, я глотал слезы, догадываясь, что нас увозят отсюда. С ненавистью я смотрел на Дорчжи-Палму, отдающего нас неизвестно куда.

Мы зарыдали и стали собираться в дорогу.

— Не имея детей, — сказал князь, — мне легко будет полюбить это семя. Жене моей прикажу держать их твердо и воспитывать.

В последний раз мы выбежали на замерзшую Толу, по которой ветер мел снежную пыль. На середину реки, где обычно происходили наши игры, мы вытащили большой камень и поставили его на ледяной бугор, чтобы он возвышался над местностью.

Товарищи робко подходили прощаться, думая, что на нашу долю выпало счастье, недоступное для деревенских скотоводов. Двенадцатилетний Чемид, сердечный мой друг, с которым мы вместе гоняли табун до Лунного озера, положив мне голову на плечо, сказал:

— Ты теперь важный мальчик, Содном, пожалуйста, не забывай меня. Когда-нибудь я приеду на своих бычках в Ургу, и ты меня не узнаешь.

В полдень князю подвели коня. На нем была серебряная сбруя и бесчисленные амулеты. Я удивился этой бесполезной красоте. Дорчжи-Палма сделал вид, что нас обнимает, и шепнул:

— Если князь будет недоволен, я срежу вам уши.

На его грубом и равнодушном лице сияла вежливая улыбка.

Соседи выстроились у выезда на дорогу, и каждый говорил нам что-нибудь утешительное. В последнюю минуту пришла беременная женщина и, ударяя рукой по груди, крикнула:

— Мой ребенок вырастет таким же счастливцем, как вы.

Она требовала, чтобы мы притронулись головой к ее громадному животу, тогда приплод будет удачливым. Ее насилу оттащили от нас.

Мы тронулись в путь. До темноты моя мать бежала за обозом. Мы слышали ее крики, зовы и плач. Я не видел ее лица, потому что нам не позволяли оборачиваться. Ночью шум материнской заботы затих, мы догадались, что она повернула обратно. Больше мне не пришлось с ней встретиться.

Дороги я не помню. Скрипенье каната, протянутого сквозь телеги, убаюкивало меня. Я часто засыпал и плакал во сне. В телеге было жестко и душно.

Через шесть суток мы въехали в Ургу — дощатую резиденцию Богдо-Гегена. Красные шары, висящие на шестах, блеснули на закате дня. На холме мы увидели второй город, спускавшийся книзу сотнями серых келий, заборов, храмов и площадей, — это был монастырь Гандан. За ним помещались дворы нашего князя.

Богдо-Геген, столицей которого считалась Урга, был первым монахом буддийской церкви. Вам, наверно, приходилось о нем слышать. Младенцем он был привезен из Тибета и провозглашен святым. Двадцать пять лет назад, когда китайская империя распалась, Богдо-Геген сделался светским повелителем нашей страны. Это был вздорный, неуравновешенный человек, любивший удивлять народ пьяными кутежами, запрещенными желтой религией. Он плохо видел, скучал и придумывал для себя различные забавы. Иногда он подходил к большому дворцовому окну, под которым толпились верующие, и, бросая вниз деньги, платки и комнатный сор, с хохотом следил за борьбой, которая начиналась внизу. Он жил над берегом реки Толы, у него были придворные, министры, телефон и домашний зверинец.

Даши-Церин, владетельный князь Харагинского удела, занимал важный пост в одном из министерств Богдо-Гегена. Ко времени, когда мы у него поселились, он достиг пятидесяти лет. По виду он был грузный мужчина, с низкой шеей, на которой сидела безбровая голова. Его красные глаза, напоминающие глаза собаки, имели привычку коситься на собеседника. Он поселился в столице через год после провозглашения монгольской автономии и долго ворчал на новые веяния, не понимая, как можно жить без указки из Пекина — исконной столицы степной Азии.

Три года назад князь Даши-Церин выехал по одному ему известным делам в Пекин и жил там несколько месяцев. Его желтый рыдван с перламутровыми ромашками часто видели возле дворцов китайских сановников, где шли пиры в честь президента Юань Ши-кая, объявившего себя императором.

В эти дни «четырежды предавший», как называют историки Юань Ши-кая, раздавал темным людям титулы маркизов, виконтов и кавалеров легкой колесницы. Обезумевший от успеха, он назначал бывших денщиков армейскими генералами. Для четырех своих собутыльников он учредил верховный совет, дав ему имя — Друзья Сосновой Горы.

Даши-Церин выпрашивал деньги и милости за то, что всегда был верен Китаю. Его вежливо слушали, принимали с великим почетом, но — как принято выражаться — много обещали, да мало делали.

Ночью в подворье буддийского храма, где останавливались богатые монгольские жертвователи, князь одновременно составлял письмо Юань Ши-каю и Богдо-Гегену.

«Ваша слава, — писал он Юань Ши-каю, — осияет реки и горы пяти континентов и всех стран в пределах всех океанов».

«Сохраняя верность вам, — затем писал он Богдо-Гегену, — я совершаю свою работу в китайской стране, как мышь творит свое дело ночью».

Однажды на дворцовом спектакле, где присутствовал император Юань, князю намекнули, что пришло время доказать свою преданность и повести монголов в путь, предопределенный судьбой. Поняв скрытый смысл этих слов и испугавшись последствий, князь поспешно выехал из Пекина и, почти не останавливаясь в дороге, вернулся в Ургу. Здесь он рассказывал небылицы о своей хитрости и анекдоты о женах Юань Ши-кая.

В своем ургинском доме, обнесенном снаружи бревенчатым частоколом и внутри устроенном на калганский манер, он проводил дни с двумя молодыми эрлисками — женщинами, рожденными от китайца и монголки. Обе они были действительно очень миловидны. Всегда искусно накрашенные, уже начинающие полнеть, нахальные и крикливые, они слонялись без дела, не выходя из дому без разрешения. Князя они не любили, называя его в разговоре между собой «мешком» и «подушкой». Несколько лет спустя одна из них приняла яд, заметив, что стареет и постепенно теряет красоту, которой очень гордилась. На прощание она срезала свою лакированную челку и просила передать ее князю со словами: «Захотела отправиться на прогулку». Князь был удивлен этим поступком, но не придал ему значения, так как в последнее время сильно охладел к женщинам.

Законная жена князя, по имени Неген, жила в дальней комнате. Лысая и больная женщина, она вечно отдыхала на лежанке и курила, не вмешиваясь ни во что. Каждое утро к ней приходил лекарь — пожилой монах, хваставший, что в Тибете он получил звание «агримбы» — мастера тайных знаний. Лечение его состояло из припарок, утоляющих разговоров и растертой травы, которую, по его словам, привез он с Гималаев. Князь редко навещал свою жену, ссылаясь на тяжелый запах в ее помещении.