Борис Лапин - Подвиг

— Он дышит легче, — сказал князь, — мы не даром совершили поездку.

На рассвете нас посетило несколько важных лам, чтобы осведомиться о состояний больного паломника. Мы угощали их ургинскими пряниками и вареньем. Усевшись перед больным, они рассказывали о тайном могуществе своего Хубилгана.

— Упражнениями воли он достиг такой неимоверной святости, что вряд ли кто может с ним состязаться, — хвастливо заявлял старший лама.

— Он заставил пятнистого быка молиться перед главным храмом и кузнечика научил думать.

Я слушал эти басни, не смея дохнуть от удивления.

— Все знают, — продолжал он рассказывать, — непобедимость маленького железного войска, которое хранится в двух ящиках, находящихся до поры до времени у Хухен-Хубилгана.

— Если он удаляется куда-нибудь, то велит одному из монахов хранить железных солдатиков и смотреть, чтобы они не затеяли войны.

Однажды в его отсутствие любопытный служка отворил таинственный ящик и заглянул внутрь. Лишь только он поднял крышку, как оттуда полезли человечки с криком: «Куда, куда бежать?»

Удивительно ли, что наш великий мальчуган обладает даром исцеления!

Посудачив о разных чудесах, которые творит Хубилган, ламы почтительно вздохнули и вышли во двор, где начинался рассвет и бесснежная вьюга. В открытый полог со свистом впорхнул ветер. Морозная пыль опалила нам глаза и щеки.

Мы погасили огонь. Больной лежал неподвижно. Глаза его были полузакрыты, брови насуплены, руки, сжатые в кулаки, валялись на животе.

Тело его было жестко и начинало холодеть.

После возвращения из Баин-Хита меня отдают в начальную школу при ганданском монастыре. Она помещается в большой деревянной юрте возле храмового дворика. Ее крыша, сколоченная из желтых досок, видна издали, когда я бегу на гору, боясь опоздать.

Первый день в школе. Я вхожу в учебную юрту и становлюсь на колени перед наставником. Мои ладони сложены на уровне рта и носа. Я ровно дышу, мои глаза выражают внимание и старательность. Учитель смотрит на меня и трогает мой подбородок сухими грязными пальцами.

— У тебя наружность монаха и душа ученого, — приветливо говорит он и ласковым движением опускает меня на веревочную подушку. Больше он не обращает на меня никакого внимания.

Каждый день я возвращаюсь домой в сумерки, усталый и голодный. В школе мы получаем только кирпичный чай. Придя в дом, я стараюсь сразу завалиться спать. Иногда я вижу моего князя. Он лежит в углу под большой китайской картиной, изображающей охоту на диких коз, и курит опиум. За последнее время он редко со мною разговаривает. Я объясняю это тем, что мое присутствие напоминает ему ужасную смерть Ирхин-Баира. Поэтому я стараюсь быть тихим.

Иногда после моего прихода из школы князь приказывает мне сопровождать его. Я везу фонарь на ветру. Мы медленно едем во дворец Богдо-Гегена. Перед воротами князь отдает мне коня. Я жду его выхода и прыгаю на морозе, кланяясь проходящим сановникам. Мои брови покрываются льдом, и я постепенно начинаю коченеть. Это очень злит меня, но я молчу до поры до времени.

Моя мечта — поселиться в монастыре. Когда я остаюсь ночевать в учебной юрте во время шурги — черной метели, — жизнь лам кажется мне тихой и привлекательной.

День монастырских школьников начинается в пять часов. Железная печка, стоящая посредине юрты, холодна и покрыта инеем. Лежа на деревянной кровати, наставник ерзает под одеялом и оглушительно зевает. Потом он окончательно просыпается. Первое его движение — за янтарной табакеркой, висящей перед ним на гвозде. Он втягивает табак со свистом и мелкими ужимками. Я слежу за ним из-под волчьей шубы, полуоткрыв глаза. Маленький, старый и близорукий, он стучит ногами по доскам кровати, чтобы согреться.

— Банди, вечно спящие банди! — зовет он учеников.

Маленькие банди, спящие на полу, быстро вскакивают и одеваются. Лежащий рядом со мной шестнадцатилетний великан с детским лицом ударяет меня кулаком, в бок и гогочет. Нет, мне не суждено вкусить сон, не пройдя пути, как сказал Цзонхава в молитве, которую мы знаем наизусть.

Одевшись, мы помогаем учителю встать с кровати. Мы берем его за руки и плечи и бережно сажаем на подушку. Один подымает худую мертвую ногу учителя и натягивает на нее теплый сапог. Другой возится с рукавами халата. Третий бросает через плечо старика красную монашескую перевязь. Во время одевания наставник раздражительно шепчет:

— Банди, вечно глупые банди! Помните, что монашество — это преданность старшим.

Малыши уже метут и убирают юрту, приготовляя лампады и жертвы. В воздухе пахнет ладаном и мочой. Постояв у открытой двери, в которую виден морозный двор и фигуры монахов, сидящих без шапок, на корточках у стены, учитель приступает к ублаготворению невидимых духов.

Он берет чашу в виде черепа и наполняет ее водой. Берет поднос с зернами, палку и колокольчик.

Будда приказал помогать всем одушевленным — на земле и в воздушном пространстве. Зверям, птицам, рыбам, кузнечикам и маленьким белым — то есть вшам и даже невидимкам, еще не получившим оболочки в новом перерождении. Поэтому учитель макает средний палец в воду и щелчком сбрасывает с него капли. Он бросает в воздух несколько зерен.

Потом он небрежно говорит:

— Удовлетворяю духов потоком молока, исшедшего из рук.

Через полчаса начинается урок. Разложив на коленях доски, мы учимся чтению и каллиграфическому письму. Палочки туши, клейменные китайскими знаками, и острые кисти лежат на ящике перед нами.

Учитель, встречавший меня очень приветливо в первые дни, узнав, что я не сын харагинского князя, а слуга-воспитанник, стал придираться и помыкать много.

— Ты похож на бревно, надевшее шапку, — язвит он меня, когда я, согнувшись, выписываю восемь букв, которые мы заучили.

Потом он, позабыв обо мне, кричит другому:

— Нет, из тебя не выйдет доктор богословия. Вот уж не выйдет!

Не отрывая глаза от досок, мы пишем.

— Буква падает из другой буквы легко и прямо, — сокрушается он, — у тебя они ползут вбок и разрушают столбик строки. Чимид, подай мою стройную палку, я покажу этому превосходительству банди, что есть прямизна.

Когда шел урок молитвы, после полудня, учитель приказывал нам повторять тибетские слова: «Ум-ман-зар-ба-ни-хум-пад». Мы принимались шептать хором, не двигаясь и напряженно глядя в одну точку. Мы делали это до головокружения, до отека в ногах, до жжения в глотке. От усердия мы приходили в ярость.

— Этими несколькими словами, — говорил наставник, — верующий может опрокинуть вселенную. И даже один слог «ум» может сдвинуть гору.

Однажды, после того как он повторил эту мысль несколько раз, я позволил себе прервать его и спросил: