Иван Евсеенко - Заря вечерняя

Наконец отпевание закончилось, и народ вслед за гробом потянулся на кладбище, где на самом его краю между колхозным двором и кузницей была вырыта могила.

Похоронная процессия растянулась почти на полкилометра. Впереди высоко развевалась на ветру ярко-красная хоругвь с изображением Иисуса Христа, которую торжественно нес одноглазый дед Савостей. Вслед за ним почти шаг в шаг шел старый Казубец с резным в человеческий рост крестом в руках. Потом четверо мужчин, повязанные белыми платочками по левой руке, несли крышку гроба — веко. Они шли, часто оглядываясь на отца Федота, который вел за собой мужчин, несущих гроб, и время от времени подавал команду, чтоб сделать одну из положенных двенадцати остановок до кладбища. Отставая от гроба шагов на пять-шесть, сразу за певчими шла Галя, а рядом с ней заплаканный, печальный Митя. Потом тянулись многочисленные старушки, женщины, шел, опираясь на костыли и часто кашляя, оттого что нельзя ему сейчас закурить, Кривой Макарович. Мы с матерью, чтоб не мешать родственникам оплакивать деда, шли почти в самом конце похоронной процессии, лишь изредка, во время остановок, приближаясь к гробу. За нами, замыкая процессию, двигался один лишь Артюшевский с ружьем на плече. Должно быть, он возвращался с луга, куда почти никогда не ходил без ружья, и теперь не успел занести его домой. Кому-либо иному старушки обязательно бы указали, что быть с ружьем на похоронах не полагается, но Артюшевского они задевать побаивались…

На кладбище, когда отец Федот и отец Харлампий отпели положенные молитвы, мы с матерью подошли для прощания с дедом Игнатом. Мать заплакала, поцеловала деда в лоб и торопливо отошла в толпу. Я тоже склонился над ним, безжизненно холодным, пожелтевшим, поцеловал, в последнее мгновение успев заметить, что борода у деда совсем по-живому развевается от легкого дыхания ветра.

Когда гроб опустили в могилу и отец Федот сковырнул лопатой из каждого ее края по комку земли, я по научению старушек вместе с другими ребятишками взял в руки горсть холодного песка и бросил его на дедов гроб.

Мужчины тут же, сменяя друг друга, начали засыпать могилу. Последним взялся за лопату Железняк. Со знанием дела, по-хозяйски он обстучал тыльной стороной лопаты холмик, выровнял его, чуть поправил плечом высокий сосновый крест. Сразу чувствовалось, что за долгие годы войны не раз и не два приходилось ему хоронить своих боевых товарищей, и вот теперь в мирной жизни его горькое умение пригодилось бывшему солдату, чтоб похоронить старого друга и надежного советчика — деда Игната.

После похорон были поминки. Мать, помогавшая Гале еще накануне варить в здоровенных полутораведерных чугунах борщ, кашу и обязательный у нас на любых поминках узвар, хлопотала теперь в дедовой хате, а я вместе с другими ребятишками, добросовестно съев выданную еще на кладбище просфору, затеял на улице нашу любимую игру — лапту.

Не верилось, конечно, что нет больше деда Игната, что по утрам не будет он выходить из своего двора с веслом и с сетью, собираясь на рыбалку, что нигде его теперь не встретишь: ни на речке, ни на лугу, ни в церкви. Но долго горевать нам, ребятишкам, об этом не приходилось — мяч, ловко поддетый битой, высоко летел над дедовым домом в голубое прозрачное небо…

Почти сразу после похорон деда Игната начались суды и пересуды за его подворье. Главным наследником был, конечно, Трофим, но хотели получить свою долю и жены его погибших братьев. Кроме того, полагалось кое-что и Гале, прожившей у деда почти шесть лет. Она, правда, ни на что особенно не надеялась, собрала свои нехитрые пожитки и уехала назад в Кучиновку.

Трофиму, чтоб стать полноправным хозяином отцовского дома, надо было выплатить назначенную судом сумму каждой вдове. А он все тянул с этим и тянул. Несколько раз на подворье к деду Игнату приезжала из района комиссия и в присутствии наших сельсоветчиков делала опись дедового имущества. В этой описи и заключалась главная закавыка всего застопорившегося дела. Ведь оценить крестьянское хозяйство деда Игната: его дом, сараи, рыбацкие спасти, пасеку, наконец, его знаменитую ножную ступу можно было и так и эдак. Тут уж все зависело от честности и добросовестности членов комиссии.

Трофиму каждый раз казалось, что комиссия завышает стоимость дедового добра, и он, нарядившись в хромовые сапоги и собственноручно сшитую рубаху, потому как был хорошим портным, в фетровую, привезенную с войны шляпу, отправлялся в город, как говорила наша бабка, «хлопотать». Возвращался Трофим после этих «хлопот» обычно хорошо подвыпившим. Остановившись на огороде между домом своего отца и домом другого нашего соседа, деда Иваньки, чья дочь Прасковья была одной из тех вдов, которые надеялись на часть наследства, он принимался ругаться такими замысловатыми матерными словами, что родители старались в это время не выпускать детей на улицу. Да что там матерные слова и дули, которые Трофим, смачно поплевав на прокуренный большой палец, в изобилии показывал ни в чем не повинному деду Иваньке и его жене, бабке Евдохе, он грозился дотла разорить и сжечь их дом.

В конце концов Трофим и победил всех в этом тянувшемся несколько лет наследственном деле. Он выплатил вдовам и Гале какие-то не очень большие суммы и вскоре перебрался в дом деда Игната, оставив свой сыну Федору. Подворье сразу зажило новой, дотоле неведомой нам жизнью. С утра до позднего вечера бабка Ганна, Трофимова жена, ругала всех, кто ни попадался ей под руку, от поросят до кур и внуков одними и теми же словами: «Чтоб вас пранцы побрали!» Что это за «пранцы», я до сих пор не знаю, но у нас так часто ругаются деревенские женщины.

Понять сварливость бабки Ганны, старухи в общем-то доброй и мягкой, можно было. Сколько пришлось ей намаяться с вечно подвыпившим Трофимом, с немым Митей, пока он немного подрос и обучился бондарному делу, с Федей, который к тому времени тоже начал крепко запивать и которому в будущем не раз еще предстояло побывать в тюрьме. А сколько пережила она, дожидаясь с войны Трофима и старшего своего сына Василия!

На широкой, построенной дедом Игнатом, возле забора лавочке, где раньше по вечерам чинно рассиживались старухи, теперь чаще всего сидел, низко опустив голову, пьяный Трофим. Иногда он соскальзывал с лавочки и падал на землю, обжигая себе лицо и руки крапивою, которая на редкость быстро проросла из-под забора и заглушила траву-мураву. Тогда бабка Ганна звала на помощь нашу мать, и они вдвоем, с трудом подняв Трофима, отводили его в дом. Наутро он, опохмелившись самогоном, который потихоньку гнал в погребе, с сетью на плечах тяжело шагал к речке. С легкой руки деда Игната в их роду все занимались да и по сей день занимаются рыбалкой. Но как не похож был шаг Трофима на шаг деда Игната! Двигался Трофим как-то враскорячку, словно боялся, что не попадет ногой на землю, и иногда действительно не попадал, путался в картофельной ботве и едва не падал вместе с сетью. Рыба ловилась у него тоже послабее, чем у деда Игната. Казалось, он ездит на речку не столько затем, чтобы поймать рыбу, поохотиться за ней, сколько затем, чтоб на свежем речном воздухе немного прийти в себя после вчерашнего запойного дня. Закинув сеть, он иногда часами сидел в лодке, курил папироску за папироской, а то и дремал.