Иван Евсеенко - Заря вечерняя

Дедовых пчел Трофим забросил вообще. Не с руки было ему, человеку пьющему, с ними заниматься. Зато с портновскими своими делами Трофим и пьяный, и трезвый справлялся всегда хорошо. Он был единственным на всю деревню портным, который умел перешить солдатскую шинель на полупальто, а это по тем послевоенным временам очень ценилось. Шил кое-какую одежку Трофим и для нас. У меня до сих пор где-то хранится в деревенском доме похожая на гимнастерку рубашка его работы. Пережил Трофим деда Игната всего лет на пять-шесть. Поздней осенью он пьяный долго пролежал на холодной, сырой земле и простудился. От этой простуды у Трофима открылась рана на ноге. Несколько месяцев он хромал, страшно матерился, все еще выпивая по рюмке, проклинал войну и вообще все на свете. А потом сразу поник, обессилел и, как говорила бабка Марья, «прибрался» из этой жизни…

Несколько лет бабка Ганна перемогалась на подворье сама, все так же напористо ругая кур и поросят, пока к ней не перебралась внучка Рая с весело выпивающим мужем Иваном. Бабка Ганна немного попритихла, успокоилась и все чаще стала приходить к нам, чтоб побеседовать с матерью, излить свое горе о Федоре, который в очередной раз сидел в тюрьме. Умерла она быстро и неожиданно от ущемления грыжи.

Деда Игната мы часто вспоминали все эти годы. Но особенно много разговоров велось о нем весной, когда после пасхи на фоминой неделе мы отправлялись на кладбище убирать могилы умерших. В школе нас за это поругивали, считая, что таким образом ученики приобщаются к религии, но мы все равно шли на кладбище, вооруженные лопатами, граблями и вениками, иногда даже забыв снять пионерский галстук. Несмотря на директорский запрет (кстати, человека приезжего, у которого своих могил у нас в селе не было), приходила на кладбище и мать, потому как понимала, что страшнее любого запрета мнение деревенских жителей, молва, что вот, мол, такие-то и такие забыли своих пращуров и на радоницу даже не убирают могил.

В этот день, оставив самые неотложные дела, собиралось на кладбище едва ли не все село. Грустное это, но живое занятие — убирать могилы умерших, помнить, что рано или поздно, но нам тоже предстоит лечь на кладбище в один с ними порядок.

Мы с раннего утра трудились на кладбище, не покладая рук. Вначале убирали два расположенных рядом холмика, под которыми лежали наш прадед Михаль и прабабка Ульяна, потом переходили к могилам деда Сашка и материной сестры Тани, умершей от простуды совсем еще девчонкой, потом сгребали листья и прошлогоднюю траву с незанятого клочка земли, где, горюя, всегда заказывала положить себя после смерти бабка Марья, и наконец шли к могиле деда Игната.

Густо посыпав могилу желтым песком, мы выкладывали на ней два креста: один в изголовье из сосновых расщепившихся за зиму шишек, а другой в ногах из растения, которое мы промеж себя назвали «зелеными шишками» и которое на самом деле носит удивительное название «молодило». Растет оно, по крайней мере у нас, только на кладбище.

Передохнув дома самую малость и одевшись потеплей, я вместе с бабкой Марьей опять отправлялся на кладбище, теперь уже на поминки. Это считалось в школе вообще большим проступком, за который могли вызвать в учительскую или даже поставить в угол в холодной, выходящей окнами на север комнате. Но мать ни разу не запретила мне идти на поминки, хотя потом ей самым серьезным образом доставалось от директора.

Когда мы с бабкой огородами, через березняк и колхозный двор подходили к кладбищу, народу там уже было полным-полно. Старушки, расстелив прямо на земле между могилами льняные простыни, выкладывали на них из кошелок всякую снедь: куриный, специально для такого случая сваренный холодец, фруктовый наваристый кисель, крахмальные блины, выставляли обычно в высоких, сделанных из снарядных гильз кружках поминальный медовый напиток — колыво. Мужчины, еще на подходе к кладбищу снимавшие шапки, добавляли ко всему этому по бутылке вина или самодельной водки.

В ожидании отца Харлампия, который на радоницу обязательно исполнял поминальную службу на кладбище, старушки зажигали на каждой могиле свечи, и они горели в изголовье умершего, возле креста, до глубокой ночи, особо печальным и трепетным пламенем.

Мы тоже зажигали свечи вначале на своих могилах, а потом на могиле деда Игната. Я брал у бабки крашеное, оставшееся от пасхи яйцо и принимался катать его по дедовой могиле крест-накрест из одного конца в другой, хотя толком и не понимал, зачем и почему это делается. Бабка терпеливо ждала, пока я натешусь этим немного забавным катанием, потом заставляла меня разбить яйцо и положить на крест. «Так надо», — всегда отвечала она на мой вопрос и, перекрестившись на могилу, добавляла: «Чтоб деду было чем на том свете разговеться».

Во время поминок на наших порядках за деда Игната взрослые всегда выпивали по рюмке вина, а мы, дети, по три ложки колыва. Все вспоминали, как дед при жизни обязательно подходил к нашим могилам, чтоб выпить рюмку за упокой Михаля Филипповича и Александра Михайловича, с которыми по-соседски был хорошо дружен. Мне всегда казалось, что дед Игнат и сейчас вот-вот появится из темноты и, освещенный полыханием поминальных свечей, скажет, обращаясь к могилам, свое обычное: «Лежите с миром…» Но ему уже никогда не суждено было появиться, он сам лежал на краю кладбища с миром и упокоем…

Все реже и реже, занятый то работой, то какими-либо иными, как будто неотложными делами, приезжаю я в свое родное село. Но когда приезжаю, обязательно прихожу на кладбище. Посидев немного на лавочке возле могил деда Сашка, бабки Марьи и умершей совсем недавно, раньше положенного срока, матери, я всегда перехожу к могиле деда Игната. Сняв шапку, я долго стою возле нее и молчу…

Зимними холодными вечерами собирались мы в нашем совсем уже обветшавшем доме, зажигали керосиновую лампу-восьмилииейку и начинали записывать в тетрадки песни, которые слышали от взрослых, недавно переживших войну людей. Песни эти, чаще всего переделанные из ранее уже известных, были то тяжелыми, горькими — о смертях, о страданиях:

то грустными — о любви, о молодости, на долю которой выпали нелегкие фронтовые испытания:

то озорными, веселыми — о Победе, о скором возвращении домой, о долгожданных встречах: