Иван Евсеенко - Заря вечерняя

Экономя керосин, мы подкручивали фитилек лампы, — лишь бы он немного освещал старинный, рассчитанный на большую семью стол. Чернильница у нас была одна, и поэтому мы садились поплотнее друг к дружке, чтоб удобнее доставать до нее тоненькими деревянными ручками. Собирались за этим столом почти все дети из нашей улицы: Оля Полевик, Феня Ефименко, двоюродные сестры Маруся и Галя Комиссаренко, двоюродные брат и сестра Ваня и Маруся Смоляк, Шура Крумкач, Петя Ушатый.

Иногда, отложив в стороны ручки, мы начинали пробовать свои голоса, петь только что записанные песни. Во всем мы подражали нашим матерям, пели грустно и печально о разлуке, о невозвратимых потерях. Было нам тогда по десять-двенадцать лет. С фронта отцы вернулись только у четырех ребят: Пети Ушатого, Гали Комиссаренко, Вани Смоляк и Маруси Смоляк. Остальные отцов своих не знали и не помнили, в том числе и мы с Тасей. У Оли же Полевик, самой старшей из всех собиравшихся, не было и матери. Она не так давно умерла, и теперь Оля жила в доме возле речки у дяди Гриши.

Над моей головой висела фотография отца, который в войну оставался на оккупированной территории и был арестован немцами в один день с отцом Оли Полевик за связь с партизанами. Оба они до сих пор числятся пропавшими без вести.

Желтенький, похожий на летнюю ночную бабочку язычок пламени колышется, трепещет от нашего дыхания, от наших голосов. Кажется, он вот-вот погаснет, и в доме тогда станет совсем темно и страшно. Но он держится, горит, неярко освещая наши взволнованные лица.

Я пою плохо, потому что от природы у меня нет ни голоса, ни слуха, но стараюсь, во всем подражая моему ровеснику и лучшему товарищу Коле Павленко, который поет чисто и звонко, звончей даже многих девчонок. Я во многом завидую Коле: его пению, его ловкости и смелости в детских играх, его умению хорошо рисовать, но больше всего я завидую тому, что Коля очень похож на своего отца. Об этом все говорят, да я это и сам вижу, сравнивая Колю с портретом его отца, который висит у них в маленькой с недостроенными сенцами хате, всегда аккуратно обрамленный вышитым рушником.

Я же на своего отца совершенно не похож. Во-первых, волосы. У отца волосы вьющиеся — и вьющиеся не какими-нибудь кудряшками, а настоящими, будто морскими, волнами. У меня же волосы прямые, гладенькие, летом выгорающие на солнце добела. Есть, правда, у меня на этот счет одно утешение: отцова мать бабка Дуня говорит, что у отца до тринадцати лет волосы тоже были прямые, а потом вдруг закучерявились, как у деда Дениса. Я с нетерпением жду тринадцати лет, часто заглядываюсь на фотографии отца и деда Дениса, тоже погибшего на войне. Но ждать мне еще целых четыре года…

Во-вторых, брови и веснушки. У отца брови темно-русые, густые — у меня же белесые, едва-едва заметные. А вот с веснушками дело обстоит наоборот. На фотографиях у отца веснушек что-то не видно, а у меня и нос, и щеки, и подбородок усеяны ими вдосталь. Я от этого часто расстраиваюсь. Глядя на меня, расстраивается и мать, мажет мне лицо сметаною, каким-то кремом, отваром из трав, но ничто не помогает. Надежда у меня опять-таки на возраст. Бабка Дуня, которая иногда приезжает к нам в гости из поселка Мосты под Гомелем, утешает меня, мол, у отца веснушки тоже были до тринадцати лет, а после исчезли. Но время в детстве тянется удивительно медленно, и заветные тринадцать лет никак не исполняются.

В-третьих, у отца почти квадратные скулы и мощный красивый подбородок с ямочкой посередине, но то что у меня — остренький, худой, на котором никакой ямочки, конечно, не предвидится.

На всех фотографиях отец очень строгий, серьезный, хотя в общем-то совсем еще молодой, всего двадцатилетний. Я его немного побаиваюсь и никак не могу представить, как бы с ним разговаривал, если бы он остался жив. А поразговаривать хочется, и я никак не верю, что отец погиб. Раз он всего лишь пропал без вести, значит, может еще где-нибудь отыскаться и прийти к нам домой. Например, в Америке или в Аргентине, откуда, по рассказам взрослых, иногда возвращаются пропавшие на войне люди.

В тайне от остальных ребят я закрываю глаза и загадываю, что вот сейчас отец постучится в дверь и зайдет в дом. Одет он будет точно так, как на одной из фотографий: в тяжелом зимнем пальто, в фетровой шляпе, в руках отец обязательно будет держать свой учительский портфель, с которым сейчас ходит в школу Тася. Что тогда начнется — трудно себе даже представить.

В дверь действительно кто-то стучится. Я вздрагиваю, весь сжимаюсь внутри, сердце мое колотится, как мячик… А вдруг…

Ребята тоже настораживаются. Но совсем, конечно, по другому поводу. Они, наверное, думают, что это возвращается из школы наша мать, которая учит нас всех географии, ботанике и химии и которая часто по вечерам бывает на всевозможных педсоветах, политзанятиях или на сессиях сельсовета, поскольку ее все время избирают депутатом.

Но ошибаются и ребята, и я… В дом заходит с гармошкою через плечо Толя Коропец. На нем старенькая латаная фуфайка, холщовые крашенные бузиною штаны, ватные бурки с калошами-бахилами. Одежда для гармониста не очень, конечно, завидная, но все мы одеваемся не лучше, поэтому никто особого внимания на Толины крашенные бузиною штаны не обращает. Все рады, что он пришел и что сейчас будут танцы под гармошку. Толя ровесник Оли Полевик, но ходит в один класс с Тасей, потому что из-за войны поступил в школу позже. Учится Толя не очень хорошо, но зато парень он веселый, покладистый и на гармошке играет просто здорово…

Девчонки встречают гармониста как самого желанного гостя. Они прекращают пение, усаживают Толю возле окошка и с нетерпением ожидают, пока он развернет гармошку. Одна лишь Галя Комиссаренко, на которую Толя засматривается, кажется, больше, чем на других девчонок, не преминет пропеть ему шуточную, чуть переделанную частушку:

Толя на это, правда, не обижается. Он не спеша, с достоинством отстегивает на гармошке пуговку, пробегает пальцами по голосам, словно пробуя, не очень ли она застыла на морозе. А потом растягивает гармошку пошире и начинает играть, улыбаясь и подмигивая сразу всем девчонкам. На щеках у него от этой улыбки образуются две веселые ямочки, которые, как нам кажется, смущают не одну только Галю Комиссаренко…

Для начала Толя играет вальс. Девчонки сразу разбиваются на пары и кружат вокруг столба, которым у нас в доме подперта лопнувшая во время бомбежки перекладина. Ребята же не танцуют. Во-первых, мы не умеем, а во-вторых, девчонки, наверное бы, с нами не пошли. Так уж получилось, что все они старше нас на год-два, а это в детском возрасте очень заметно. Зато мы можем сколько хочешь сидеть рядом с гармонистом, слушать музыку, смотреть, как ловко бегают его пальцы. А это, может быть, даже лучше, чем кружиться вокруг столба по глиняному полу…