Юрий Ефименко - Маленькая повесть о двоих

И странно, что ныне в городе все меньше черемух. Знаю в центре каждую наперечет. Что утрачено со временем? Отчего теперь так редко садят ее, чтобы однажды в открытое окно вплыло это нежное, греющее душу дыхание последних дней весны? Чья вина?

Спасибо и на том, что за ожиданием автобуса на Амурском бульваре вдруг видишь рядом с остановкой вишню. Покачивает бережно ветвями, обвешанными чашечками розовых цветов, самых отзывчивых на установившееся солнце и греющую синеву оттаявшего неба.

С поздней весной приходило ожидание первых дождей.

Меня всегда удивляло созвучие корней этих слов — дожди, дожидаться, ожидание. Словно между ними с древности некая связь. И не в том, что дожди могут заставить ждать. Эка беда — и зонтик спасение! В дождях Земли, в их неровном шуме и журчании, в стекающих по окну каплях и в струях, звонко бьющих по мостовой и по железным крышам, скрыта, по-моему, одна из самых существенных тайн земной красоты и человеческой жизни. И в каждую из первых встреч надеешься ее разгадать, схватить. Вслушиваешься чутко в забытый за зиму плеск. Вглядываешься в стремительные переливы летящих капель. И торопишься на улицу вдохнуть терпкий, как молодое вино, запах свежей тополиной листвы, пройтись в ночь по черному зеркалу мокрого асфальта, не прикрываясь, только подняв воротник плаща. И каждая капля первого весеннего дождя падает на лицо, будто звуки Шопена на открытое сердце (как их слышала на Майорке Жорж Санд).

Не знаю почему — может быть, это только мое представление,◦— первый дождь как правило приходил вечером, в темноте. Робким гостем. Выдавая себя раньше всего непривычным, новым в этом году и деликатным для позднего часа шумом — словно зашелестела еще не распустившаяся пышно листва. И никогда не лил сильно, бесцеремонно, на что горазды летние ливни. Брести под ним по безлюдной улице, слыша лишь перестук крупных капель, срывающихся с углов высоких крыш, негромкое гудение городских органчиков — водосточных труб, короткое шипение мостовой — пройдет изредка машина, тихое побулькивание луж и небольших ручейков — под весь этот оркестр первого дождя хорошо думается. И непременно о собственной жизни, так, словно этот вечер обязательная черта, под которой следует вывести очередной итог. Появлялись мысли, даже уверенность, что очень скоро, вот-вот, возможно, уже с завтрашнего дня начнется совершенно новая пора. И что с нею и все вокруг станет во всех отношениях лучше: умнее, искреннее и щедрее на приветливость и красоту.

Весны детства были хороши свободой от кривотолков крови, вялости из-за витаминного голода, этих издержек взрослой жизни, и праздниками, со временем забытыми или захламленными нажитым багажом, тысячами причин, будь то пустые «некогда», необходимость работать не разгибаясь и не поднимая головы или просто-напросто быстрая на приход усталость.

Самый торжественный из тех праздников — несколько апрельских дней, когда весь город выходил сажать. Не было ни улицы, ни двора, где бы ни возились с саженцами, мудрствуя нелукаво лопатой над крайне непахотной городской землей, слишком удобренной обломками кирпича и железа. Мы веровали, что великий смысл этой городской посевной не в так называемом озеленении (тут и повышенный расход зеленой краски на заборы тоже, стало быть, в строку). Деревья одушевляют город. Вольная фантазия рисунка их ветвей, шум и тихая игра листвы, колыхание и постоянный разговор с ветром, движение тени на асфальте — вот что главное. Посадить же дерево и приходить потом, гладить его окрепший, набирающий силу ствол — испытывать одно из глубочайших ощущений, что ты есмь человек.

Будто близких, дорогих мне по сердцу родственников, я навещаю свои деревья. Еще не все из них погублены усердием канавокопов. А значит, еще не окончательно истреблена во мне и память о веснах нашего детства, как и о всей поре искренней борьбы за город-сад, когда думалось, что так и будет в самое ближайшее время.

Но весны детства были хороши и тем, что за первыми грозами следовало сильное и своевольное дальневосточное…

Оно — не слишком длинная, но яркая поэма о жаре, ливнях и закатах. Насмешливое опровержение иных неутомимых предрассудков (европейского происхождения), будто дальневосточный климат близок к арктическому.

Летом город охватывает жара.

У нее свои приливы и отливы. В этом году обгоришь уже на майские праздники, в следующем и в июне скучаешь по теплу. Обычно же в первые летние недели солнце набирает такую силу, что полуденные лучи будто давят на плечи и в тень нырнуть, как от лишней работы увернуться. Прогибается и обвисает листва старых тополей, пышных ильмов, дальних ив за рекой. К обеду в автобус лезешь, как в мартеновскую печь. К вечеру весь город плывет и струится в мареве, словно мираж. А к концу лета тротуары — особенно в эпоху женских каблучков-«шпилек» — будто исклеваны торопливыми перелетными птицами.

Жара растворяет в себе город.

В июле нормальная, осмысленная и деятельная жизнь вполне возможна только возле вентилятора или с поминутным условно (при температуре воды в двадцать пять градусов тепла) холодным душем. Подозреваю, в этом месяце процент производственного брака по городу особенно высок: шутка ли — лишнего усилия не сделать, чтобы не взмокнуть, сидишь на службе, прилипнув к стулу, распаренно вялым, одурело грустным и, мягко говоря, несообразительным. В надежде хоть на маломальский сквозняк раскрываются все окна и двери (ныне всюду ставят кондиционеры).

Наконец наступает несколько недель — от духоты не спасает даже ночь. Воздух в городе настолько ослабевает, разленивается и киснет, что становится не в состоянии хоть чуть-чуть колыхнуться, хоть едва-едва сдвинуться, переменить место. Разве что рано утром чуть повеет спросонок. Кто из горожан не поминал в сердцах этого времени, убежденно восклицая, что уж лучше все-таки зима!.. Эти несколько недель жары в почти полном безветрии при извечно высокой летом влажности — действительно нелегкое испытание, особенно тяжелое для тех, кто родился и вырос не здесь.

Летом город полон до черноты загорелых южан собственного солнечно-пляжного производства, сродни сочинским и крымским.

Соперничество, кто сильнее загорел, было для нас самым важным летним делом. Иногда это удавалось до такой степени, что кожа приобретала глянцевито-фиолетовый оттенок. От нее, если поднести к лицу руку, попахивало каленым. Царапины оставляли белесый след. Острым кончиком щепки мы выцарапывали на руке у локтя имена наших девчонок, веря в эту недолгую солнечную татуировку, как и поныне некоторые несознательные граждане (гражданки) еще верят в любовную присушку.