Владимир Христофоров - Пленник стойбища Оемпак

Мне нужна была минута отдыха, я закрыл глаза и навсегда погрузился в небытие. Я даже запомнил этот миг ухода, грань, отделяющую от этого и того света. Мне вдруг подумалось о толще морской воды подо льдом, и я вспомнил, что где-то читал: в каждом кубометре морской воды содержится шесть миллионов долей грамма золота, шесть тысячных миллиграмма. Если бы удалось полностью извлечь металл из морей и океанов, то каждому жителю планеты досталось бы по два килограмма золота. «И каждый бы купил себе «Волгу», — мелькнуло во мне. Но это было еще не все. Мне враз легко и просто открылось, как открывается легкая дверь в ясное, солнечное утро. Вначале я вспомнил, что мою девушку звали вовсе не Лилей, не Людой и не Лидой, а — Люськой. Она улыбалась мне сквозь открытую дверь в мою темноту и махала рукой, зовя к себе. Помню, я сделал усилие к ней, во мне что-то отделилось тяжелое и я, вздохнув, готов был сделать первый шаг в утро. И я бы его сделал, но меня на какой-то миг отвлекла внезапно открывшаяся во мне мысль, которая смутно и непонятно начала беспокоить меняв один из дней на этом проклятом острове. Я был сильным человеком, напористым, волевым, я умел работать… Моей работе радовались и рукоплескали там, в спортивных залах, и даже в спортивной школе, и даже там, на чертовом прииске… Я умел преодолевать все, умел работать. И здесь я хорошо и честно поработал. Мои пойманные песцы нужны совхозу. И случись все иначе, меня бы еще и расхвалили, может быть, написали бы обо мне в газету, как о герое, который сумел преодолеть одиночество. Нет, одиночество тут ни при чем. Давно оказано: и один в поле воин, когда это надо! А вот был бы я доволен собой? Даже в черной «Волге»? Черт его знает… Эти-то размышления меня и отвлекли, я не успел сделать одного-единственного шага к моей Люське… Я уже не существовал, но смерть пришла не сразу. Мое тело никак не хотело умирать, оно еще долго сопротивлялось и даже инстинктивно развернулось в нужную сторону, оно еще перекатывалось и ползло несколько десятков метров. Жизнь остыла сначала в конечностях рук и ног, потом холод захватил предплечья и бедра, но где-то возле самого сердца еще теплилась маленькая живая жилка, уже не в состоянии толкать остывающую кровь. Потом и эта искорка потухла…

К весне я окончательно растворился в океане и в желудках разных морских зверей.

Я прыгаю в яму с моржатиной и едва успеваю удивиться — надо же, снег! Но белое пятно, спросонья принятое мною за снег, в следующий миг превращается в клубок стремительных и яростных мышц белого медведя. Они охватывают меня, мнут, давят. Из горячей распахнутой пасти клокочет хриплый рев. Я чувствую пальцами витые шейные мускулы — они, словно маленькие тугие змеи, отчаянно бьются в моих ладонях. Пасть дымится белым парком. Я вижу нёбо зверя и клыки. Прекрасные молодые клыки! Они созданы, чтобы разрывать живую плоть и перемалывать кости. Я хриплю и отчаянно сопротивляюсь ярости зверя. Я знаю, что не дамся ему. Даже разорванный в клочья, я все равно постараюсь дотянуться до своего ТТ. Он у меня на ремне и съехал на живот. Хорошо что я никогда в тундре не снимаю оружия. Если бы не пистолет! Он и сохраняет мое сейчас самое уязвимое место — живот.

Белый медведь лежит на лопатках. Моя правая рука вцепилась в горло с бьющимися змеями-мускулами. Левым боком и локтем я давлю его правую лапу, левой он сдирает на моей спине кожаный верх куртки. Мне не видно, но — может быть, одной лапой он скребет мерзлую стену — слышно, как осыпается мелкая галька и песок. Мышцы у нас обоих точно готовые вот-вот лопнуть струны. У кого первого? Мы замерзли и выжидаем, чтобы там, где ослабнет мускул, молниеносно нанести новый удар.

Я начинаю постепенно приходить в себя, лихорадочно соображаю, как выпутаться из этой истории. Можно закричать, но страшно — крик послужит зверю сигналом к последней атаке. Пока он тоже в шоке. Неожиданно я делаю радостное открытие: оказывается, до сих пор я живой лишь потому, что подо мной не взрослый медведь, а, по-видимому, годовалый. Взрослому зверю потребовалось бы меньше минуты, чтобы придушить меня. Иному белому медведю и тысячекилограммовый морж не страшен. А во мне всего сто с небольшим.

Я пытаюсь сдвинуть левую руку к горлу медведя, чтобы помочь правой сжать его. Он тотчас высвобождает вторую лапу и хлещет ею по моим ребрам и лопатке. Я снова всем телом налегаю влево и прижимаю его лапу к стене.

От близкого звериного дыхания меня начинает мутить, кажется, что сейчас я потеряю сознание. Яма забита кислым моржовым мясом для ездовых собак охотника Ульвелькота. Но к этому запаху я привык, как привык и к самой моржатине.

— Коте-е-но-ок? Где ты? — слышу далекий голос Лариски. — Котенок!

— Здесь, — шепчу я с трудом и начинаю злиться. А когда злишься, можно испортить все дело. В приступе бешенства можно на все плюнуть и просто встать с опрокинутого медведя. Сейчас я злюсь на это дурацкое прозвище «Котенок». Оно произошло от моего имени, и его придумала Лариска. Какой я котенок? Хотя действительно сейчас славно котенок в лапах разъяренного зверя.

— Котено-о-к! — опять раздается сверху.

Я улавливаю в голосе нотки тревоги. Кажется, идет. Молодец моя Лариска! Я даже слышу ее шаги. Она никогда не кричит, у нее одно восклицание на все случаи жизни: «О-о!» Но со множеством оттенков.

— О-о! Котеночек, ты что тут делаешь? — шепчет Лариска.

Я не могу поднять голову, и мне хочется выругаться. Однако не ругаюсь. Однажды, услышав от меня довольно безобидное словечко, Лариса умоляюще попросила при ней не «выражаться». Она не хотела даже на йоту разрушить то представление обо мне, которое сложилось у нее. С тех пор я никогда при ней не ругаюсь.

— Возьми карабин! Быстро! — чуть ли не рычу я в пасть медведя.

Боюсь, что последнего слова она не расслышала. В иные моменты Лариске не откажешь в ловкости и силе молодой пантеры. Кстати, ее так и называли в школе — Черная Пантера. Если, конечно, сама не придумала.

Но вот я уже слышу лязг затвора и чувствую, как ствол карабина упирается в мой оголенный затылок.

— Да не в меня! Ниже! — кричу я изо всех сил. Бедняга, у нее, наверное, дрожат руки. — Скажи что-нибудь перед выстрелом, — задыхаюсь я от натуги. — Мне надо руку убрать.

Карабин, наверное, сейчас нацелен на узкий лоб медведя, и вполне возможно, что пуля, пройдя сквозь его череп, попадет в мою руку.

— Стреляю!

Одновременно с грохотом выстрела я отдергиваю руку, и челюсти медведя смыкаются на моем запястье. Его тело судорожно вздрагивает и расползается, будто незастывший студень. На меня валится Лариска. Пахнет пороховым дымом. Ствол карабина она засовывает в пасть медведя, и я вынимаю окровавленную руку. Она осторожно берет ее и прикладывает к своей щеке. Я слышу хлюпающие звуки, но всхлипы резко обрываются. Она знает, что я не люблю слез, и поэтому лишь судорожно сглатывает: