Владимир Христофоров - Пленник стойбища Оемпак

О кухне и мастерской рассказывать нечего — там все обычно.

Зал Голубых Свечей. О, это наша гордость и радость! Но я поверил в это только тогда, когда Лариса тщательно вышоркала и подлатала линолеум, повесила на четыре больших окна шторы из обыкновенной мешковины, прикрепила по стенам картины. Только тогда я поверил в эту затею и смастерил из двух дверных полотен огромный стол. Лариса вынула из чемодана две толстые свечи из голубого воска и зажгла их. Тогда мы враз произнесли: «Зал Голубых Свечей».

Суровым аскетизмом средневековья веет от грубых, из мешковины штор. Это ощущение подчеркивается строгими линиями незамысловатых орнаментов на грубой ткани. Орнаменты видны лишь днем, когда свет вольно проникает сквозь шторы. В другое время узоры слиты с тканью, и тогда грубоватость их еще более усиливается, и далее с выдумкой вырезанные понизу кисти не оживляют картину.

Со стен зала лица, лица, лица… Улыбающиеся, глубокомысленные, равнодушные, грустные, любопытные, гневные, умиротворенные. Лариса эти репродукции вырезала из старых «Огоньков», аккуратно подклеила картонки, сделала рамки. На одной стене — современная живопись: «Молодые ученые Новосибирского академгородка», «В тракторной бригаде», портреты Героя Социалистического Труда Язмурада Оразсахатова, балерины Надежды Павловой, архитектора Кикнадзе, «Ужин рыбаков», «Порт Находка»…

На другой стороне репродукции с полотен Констанса Мари Шарпатье, Паоло Веронезе, Диего Веласкеса, Франсиско Гойи…

Среди портретов знатных людей нашей страны Лариса поместила мою фотографию. Я в форменном кителе, с двумя звездочками на зеленых петлицах. В руках — «Литературная газета». Вид — умный-умный. «За что ты так меня?» — спросил я Ларису, подумав, что, слава богу, гостей в этом доме не будет всю зиму. Она простодушно объяснила: портретов больше не оказалось, а надо было заклеить пятно на стене с облупившейся штукатуркой. При этом она очень серьезно смотрела на меня. Я понял, что она не шутит. И хотя давно знал, что она абсолютно лишена чувства юмора, на этот раз все же с надеждой заглянул в ее глаза, ища там бьющийся огонек внутренней иронии. Ведь то, что она сказала, — это и есть образец прекрасного своей грубоватостью и бесцеремонностью юмора. Увы! Ей действительно надо было заклеить эту заплату на стене. Впрочем, а почему бы не моей физиономией? Ничего здесь нет обидного, если к этому относиться с юмором. Или без юмора?

Зажженные свечи придают залу оттенок светлой меланхолии, хорошо думается о чем-то безвозвратно ушедшем, и кажется, что ты наконец близок к постижению истины.

Новоселье мы отпраздновали в Зале. Жаль, не было третьего человека, который помог бы разделить кушанья и налить шампанское. Мы сидели за нашим гигантским столом, и нас разделяло более чем четырехметровое пространство, застланное узорчатой мешковиной. Поэтому мы не могли, скажем, одновременно брать еду из общего блюда, стоящего посредине стола. Приходилось поочередно вставать и обслуживать друг друга. Нам было хорошо, что и говорить! Впервые за много лет в заброшенном поселочке на берегу Бухты Сомнительной, в самом большом доме на косогоре горел свет, слышалась музыка, взвивались в чернильную высь фонтаны разноцветных огней. И казалось, будто не было вокруг этих двух десятков полуразрушенных домишек, которые когда-то весело мигали своими оконцами и задиристо попыхивали печным дымком. И еще казалось в тот вечер, что все эти инвалиды-дома приковыляли с разных мест пустынного побережья Ледовитого океана на огни и притихли, опершись на старые бревна, молча и грустно взирали на нас из своей осторожной и таинственной темноты.

Много лет назад здесь находился поселок морских зверобоев. Потом жителей переселили в другое, более удобное место, а здесь разместилась крупная гидрографическая база. Каждую зиму она вела промеры прибрежных вод, уточняла контуры бухт, лагун, заливов. Но и эта работа закончилась. Люди покинули поселок, не обременяя себя лишним грузом. На берегу бухты остались домики, клуб, гараж, склады списанных валенок, кроватей, постельных принадлежностей, старых полушубков.

Брошенный поселок погрузился на долгие годы в небытие. Лишь зимой здесь появлялся охотник Ульвелькот да летом иногда наезжали одна-две научные экспедиции. С этой осени здесь решено создать центр и базу нового государственного заповедника по охране белых медведей. Так вышло, что первыми в Бухту Сомнительную приехали мы. Нам предстояло сделать пробную опись всего пригодного жилья, лесоматериала, оставшегося горючего и угля. Вообще надо было все осмотреть хозяйским глазом, прикинуть что к чему. Летом ожидался приезд работников с семьями. От нас в какой-то степени зависел их будущий быт. Поэтому мы решили с осени заколотить как можно больше домиков, чтобы уберечь их от снега, привести в порядок.

…Придерживая больную руку, я поднимаюсь — кровь часто ударяет в виски, в глазах вспыхивают оранжевые мерцающие круги. Набрасываю на плечи Ларискин халат, выхожу в коридор и останавливаюсь в раздумье: куда идти? Вдоль коридора понизу торчат чугунные дверки печей. Очень удобно топить, да и грязи меньше в комнатах. Возникает мысль зайти в библиотеку, полистать журналы. Неожиданно вздрагиваю от далекого хлопка и хватаюсь здоровой рукой за стену. Выстрел сделан из ТТ. С остановившимся сердцем вылетаю на крыльцо и сразу вижу Лариску — она машет мне с того берега: мол, все в порядке. А я начинаю злиться. Из-за выстрела, из-за руки, из-за убитого медведя… Ничего себе неделька началась! Сейчас вовсю надо вкалывать и вкалывать: забивать окна, подгонять двери, заделывать щели. Вот-вот, не завтра-послезавтра, грянет зима с бесконечными пургами, утомительной полярной темнотой.

Лариска переходит ручей, держа на отлете что-то похожее на убитую кошку.

— Простудишься, Котенок! Иди в кровать. — Ее лицо слегка подкалилось на стылом воздухе, и сейчас на скулах горит румянец цвета остывающей меди. — Вот. — Она сует мне под нос длинное тело зверька. — Довольно редкий экземпляр тундрового лемминга.

— Не лемминга, а евражки. Зачем он тебе? И кто разрешил палить?

— Не ворчи, милый. — Она строит гримаску, имитируя скорый капризный плач. — Иди, пожалуйста, в спальню — холодно…

Я покорно иду и думаю об убитом евражке. Черт-те что! Сначала медведь, теперь вот этот… Последняя жертва вообще бессмысленна.

Мне хорошо лежать под овчиной: тепло, дремотно. Дымящееся розово-пегое небо… Щелкающие молодые сильные клыки, загнутые чуть-чуть внутрь… Влажный язык, судорожно запрокинутый назад… Неприятный утробный запах. Я начинаю задыхаться, меня мутит. Приоткрываю веки и вижу, словно в тумане, лице Лариски. Откуда же такой странный звериный запах? Я окончательно прихожу в себя и резко сажусь.