Михаил Суетнов - Сапоги императора

Мать спросила:

— А разве ты не совсем пришел?

— Только на шесть месяцев отпустили, а потом дохтора скажут, куда я годен: воевать или с огорода ворон гонять!

Насмотревшись на Бориса, мы с матерью пошли к Миклашиным. Оказалось, что Емельян отвоевался. Немецкая разрывная пуля снесла ему левый локоть. Доктора сложили раздробленные косточки, кожу зашили, и Емельян остался с рукой. Правда, она не сгибалась, не слушалась, но Емельян все равно радовался:

— Ладно хоть таким из адского огня вырвался! Пусть левая рука бездельная, но ведь правая-то в целости! Я могу топор держать, лошадью править и семена на загоне рассевать. Пахать не смогу: соху надо обеими руками держать! Вот боронить могу...

Отец Емельяна дед Алексей жалостливо поглядывал на сына, смахивал с глаз слезу и вздыхал:

— Так, так, сынок! Вот она, война-то, как над тобой надругнулась!

Моя мать спросила Емельяна:

— Ты уж теперь всего нагляделся и многое знаешь; скажи мне, кто такой федхебель?

Я понял: мать допытывается, высок ли чин деверя. Емельян пожал плечами:

— Федфебель? Они есть и добрые и звери. Ладно бы солдата только материли, а то ведь норовят кулаком в зубы? Не довернешься — бьют, перевернешься — бьют...

— Да как же это солдатики терпят?

— Хм! Терпят... И терпят и... Всякое бывает, тетка Анна!

А вечером мать отцу рассказывала:

— Я была у Анашкиных: вот где слез-то! Ихний Егор открытку прислал, а на ней красный крест. Егор пишет, что сидит в плену у немцев. Я деду Анашке сказала: «Да цыкни ты на своих баб! Пусть по Егору не ревут: ведь он жив и после войны, даст бог, домой придет!»

А дед Ананий и без совета моей матери на своих домочадцев ворчал, но они продолжали выть, на всех тоску нагоняли и совсем о скотине забыли. Коровы оставались некормленными, непоенными, недоенными. Бабы плакали, выли, а коровы истошно ревели: не жизнь, а кромешный ад! Ананий схватился за кнут:

— Цыц, бабье! Ревете, хоть уши затыкай. Светопреставление какое-то. А ну брысь из избы и скотину кормите!

Но бабы и кнута не испугались. Тогда дед прикрикнул на внука Мотьку:

— Ты, востроухий, беги кормить скотину! И водицы в корыто налей.

Внук тоже отказался:

— Я в школу собираюсь!

Дед вспылил:

— Вы что? Сговорились меня разорить? Хотите сделать нищим? Нет, в школу ты не пойдешь! Проживешь и без учения! Я не читаю, не пишу и все равно лучше грамотеев живу. И ты, если голова не пустой горшок, без грамоты сытым будешь...

Мотька этому приказу деда обрадовался и перестал ходить в школу. Елизавета Александровна попросила меня:

— Ты живешь рядом с Мотей Анашкиным; зайди и поговори с ним! Пусть завтра на уроки приходит.

Я заглянул к Анашкиным и застал Мотьку во дворе. Мотька колол дрова. Стали мы разговаривать, и только я об уроках заикнулся, как он словно взбеленился: закричал, забранился и то ли нарочно, то ли нечаянно носком топора зацепил мою правую щеку. Я схватился за нее, на руке кровь, но это Мотьку не остановило, и он продолжал на меня покрикивать:

— Мой дедушка не читает, не пишет, а, видишь, сколько у нас скотины? Две лошади, две коровы, два теленка, три свиньи, семнадцать овец да еще ягнята. И хлеб есть! А что у твоего отца? Ничего! Вы с ним грамотные нищие! Ха-ха-ха! И ты нищий!

Я бросился на Мотьку, вырвал у него топор и закричал:

— Замолчи, а то!..

Мотька отскочил к забору и завопил:

— Де-душ-ка-а! Мишка на меня с топором кидается!

Я зашвырнул топор на плоскую крышу сарая и сжал кулаки:

— Не топором, а кулаками тебя, сытое брюхо, измолочу!

Но драться не стал и пошел со двора. Мотька метнул в меня поленом, но промахнулся...

У себя во дворе я снегом смыл с лица кровь. Но когда вошел в избу, мать на меня глянула и чуть не упала:

— Ой, господи вседержитель! Сынок, кто это тебя так отделал? За что?

— С Мотькой Анашкиным дрова кололи, топор с топорища слетел и мне по щеке...

К вечеру пришел отец. Этот глянул на щеку и улыбнулся:

— Бывает и хуже, а эта рана до свадьбы заживет!

И отец сразу переменил разговор.

— Павел еще письмо прислал. Опять сулится приехать...

Мать схватилась за сердце:

— Все беды и напасти на нас!

* * *

Пришел я как-то раз домой, а у нас военный сидит! На груди три креста и несколько медалей. Я подумал, что это, наверно, дядя Павел: уж очень он на моего отца походил. Только отец — бородатый, а военный — бритый. У отца лицо чистое, а у военного — рябоватое. Отец улыбнулся:

— Вот, братец, и твой племянник прибежал! Вчера его поп от грехов очищал, а ныне причащал. Мишка, причастился, что ли?

— Ага! Три раза. А Щицин Андрейка четыре раза...

Отец с дядей переглянулись. Отец погрозил пальцем:

— Не проговорись матери, а то она тебя за такое кощунство выпорет!

Мне хотелось дотронуться до дядиных крестов и медалей, и я это сделал:

— Эх, какие светлые!.. Дядя, ты на десять дней приехал?

— Нет, завтра уеду: у меня отпуск кончается.

— Э-э-э, а писал, что будешь у нас десять дней!

— Заехал в Питер за своим костюмом. Оставлю его здесь. Если меня немцы подстрелят, то носи его ты, а если останусь живым, то...

Костюм меня не интересовал: есть зипун и ладно, а вот дележ имущества шибко волновал, и я спросил:

— Дядя, ты с тятькой будешь имущество делить?

Отец густо покраснел:

— Не говори того, что тебе не положено!

Павел тоже смутился:

— Дележ? Я, племяш, свою долю тебе отдаю!

Отец даже подскочил:

— Нет, брат, нет! Мишка твоей доли не примет. Моя доля — его доля, а твоя так и останется за тобой.

Дядя развел руками:

— Как хотите, только делиться не будем!..

В это время матери в избе не было: она во дворе толкла в ступе просо. Мне не терпелось поговорить с матерью, и я выбежал во двор.

— Мам, дядя Павел свою долю имущества отдавал мне, а тятька разгорячился, вскочил: «Нет, твою долю Мишка не примет! Моя доля — его доля!»

— А дядя что?

— Он все равно делиться не хочет...

Лицо матери сперва просветлело, а потом нахмурилось.

— Ты, Мишка, как хочешь на меня сердись, но я прямо скажу: твой отец до дурости гордец! Другой бы мужик от братниной доли не отказался, а он... Вот и ты растешь таким же, как родитель. Ведь мог бы сказать спасибо, мол, дядя Павел за подарок — век буду за тебя бога молить. Эх, растяпы!

Ужинали мы вчетвером. Ели пшенную кашу, сдобренную пахучим льняным маслом. Отец где-то раздобыл четверть хмельной бражки и усердно потчевал Павла. К концу ужина братья так развеселились, что стали частушки петь, а мать даже в пляс пустилась. Ох и весело же у нас было! Братья и спать легли вместе. Чтобы им не мешать, мать ушла ночевать к сестре. Я лежал на печи и слышал, как отец с Павлом шептались. Павел говорил: