Михаил Суетнов - Сапоги императора

Мотька Еременков спросил:

— А как же башня-то?

— Так ее и не достроили! И все это из-за гордости! Нельзя человеку высоко нос задирать!

Эти уроки-сказки мы слушали, затаив дыхание. Отец Алексей рассказывал нам их до самой весны.

* * *

Как-то вечером отец ушел к соседям побалясничать, а мы с матерью остались дома и занялись каждый своим делом: она бельишко штопала, а я готовил уроки. Вдруг мать показала мне на лавку:

— Сядь-ка, наследничек наш единственный, рядом с матерью, да потолкуем сурьезно!

Я сразу понял: что-то случилось и придется слушать! Пересел и спросил:

— Ты, мам, что?

— У нашего отца есть родной братец. Зовут его Павлом. Нынче письмо прислал. Подумать только: пятнадцать лет не было о нем ни слуху, ни духу, а теперь письмо прилетело!

О брате отца я ничего не знал и спросил:

— Павел сейчас где?

— До войны жил в Питере, на фабрике работал, а теперь там, где все мужики, — на фронте.

— Так почему же дядя нам писем не присылал? Сердился на тятьку?

— Кто его знает! И сердиться бы не за что. Когда из дома уезжал, то твой отец пачпорт Павлу выхлопотал, на дорогу денег раздобыл и по-братски наказ дал: если, мол, в Питере будет жить невмоготу, поворачивай оглобли — и домой! Здесь как-нибудь будем перебиваться. С тем Павел тогда и уехал. Мы стали от него весточки ждать и пятнадцать лет ждали! Ладно, молчал, да хоть бы денег прислал: ведь отец их занял у деда Герасима Кладова и лет восемь этот долг отрабатывал — словно батрак спину гнул!.. Так вот я тебе и толкую: Павел будто в воду канул, и я уже не знала, как его в церкви-то поминать, то ли за здравие, то ли за упокой. А теперь в письме-то словно медом губы мажет: «Дорогой братец Иван Ильич!». Дорогим стал. Сулится на десять дней домой приехать...

Я не поверил:

— Ты, мам, что? С фронта только калеки приезжают!

— Я знаю. Кого не отпускают, а Павла отпустят. Он три креста заслужил. Его федхебелем сделали, а уж высокий это чин или низкий, не знаю. Пишет, что третий-то крест ему на грудь сам генерал повесил и посулил отпуск. Вот ежели приедет да скажет: «Подай и выложь, брат Иван, мою половину имущества!» И отдашь! Был бы живым дед Илья, тот бы Павлу копейки не дал, а твой отец так не может — закону нет. Придет староста с понятыми и все до иголочки у нас опишет, на две равные доли разложит и скажет: мечите, мол, братья, жребий, кому в старом гнезде оставаться, а кому из него вылетать! Эх, Мишка, не дай, господи, если твоему отцу вылететь придется: беда настанет! Кем мы будем? Как наши родичи Тарас с Тарасихой станем по селам бродить, подаяния выпрашивать и милостыньки вприкуску со слезами есть?

— А дядя что?

— Он свою долю продаст да опять из дому упорхнет. Нам полный разор, и Павлу-то малый доход!

— Мам, да у нас и делить-то нечего!

— Да, мало чего есть, но староста все равно дележку устроит!.. Ты возьми-ка тетрадку, сядь к столу, а я тебе про наше именье все обскажу! Перво-наперво пиши нашу избу: деревянная, в три окна, рамы одинарные. Три нижних венца бревен сгнили — надо новые подводить. Пол тоже гнилой. Есть два чугуна, ухват, кочерга, сковородник со сковородой. Две иконы: Иисус Христос и преподобный Серафим Саровский...

— Мам, ты забыла! Икон-то у нас три! Вон еще Божья мать. И чугунов три...

— Ты, Мишка, Божью мать не упоминай: она не обчая, а моя! Ею меня родители к венцу благословляли. Умру, а Божью мать никому не отдам!.. Теперь пиши про лохань, деревянную кровать, две лавки из березовых протесин, стол и полати о трех досках...

— Не о трех, а о семи!

— Как толкую тебе, так и пиши! Четыре доски и еще третий чугун я к сестре Ниське Захватовой отнесу, чтобы ни дядя, ни староста с понятыми не видели.

— Да ты, мам, что задумала? Все время толкуешь, что бог за обман карает, а сама хочешь старосту и дядю Павла обмануть! Так ведь стыдно и грешно будет.

— Не стыди и богом не пугай! Он видит, как мы бедно живем, и простит. Пусть твой дядя Павел стыдится: он собирается у нищих суму отнимать... А ну-ка, пиши еще! Одно ведро жестяное, но на боку небольшой свищ, а другое — деревянное, крепкое. Ковшик жестяной один. Есть еще солоница, но она так плоха, что Павел ее, наверно, выкинет!

— А чашки и ложки?

Мать удивилась:

— Неужто и это станут делить? Тогда так: чашка большая, семейная, деревянная...

— А кандейка?

— Не записывай! Тебе ее крестная подарила... Ножей у нас два. Ложек деревянных — четыре.

— Не четыре, а три!

— Пиши четыре! Павлова ложка уже пятнадцать лет на полке лежит — своего хозяина выжидает. Пусть он спасибо скажет за то, что я ложку сберегла!.. Ну, кажись, все? Одежа только на нас — тут делить нечего. Запиши, пожалуй, дровяной топор...

— А бондарный инструмент?

Мать замахала руками:

— Да ты ума лишился? Ишь, поехал-покатил! Бондарный струмент куплен без Павла. И не на обчие деньги, а на отцовский заработок. Мало ли чего за пятнадцать лет Павел покупал, так ведь мы его покупки в обчее именье не кладем!

— А если дядя все-таки за инструментом потянется?

— Так я сразу весь бондарный струмент в сугроб покидаю, и тогда не только староста — собака не найдет!.. А ты запиши еще: двор из плетня и крыт соломой. И слепую лошадь в тетрадку впиши. Три овцы, три ягненка, один кочет и четыре курицы...

— Мам, кур-то у нас пять!

— Так-то оно так, да придется одну загубить. Павел приедет — чем его кормить? Он ведь к городской еде привык.

— А если кочета загубить? Кочетки-то в каждом дворе есть...

— Без кочетка худо! Не будет он петь — не будешь знать, когда утро и время ли вставать да печи затоплять... Ну ладно, без кочета немного поживем: курицы птицы дошлые, найдут себе женихов!.. Записывай амбар: стены еловые, смолистые, их гниль не берет. Сто лет с гаком держится, да еще столько же простоит. Вот крыша на амбаре соломенная: ее каждые десять лет надо менять, а где соломы взять? Каждую зиму корма не хватает и приходится бедствовать, да гнилую солому с крыш снимать и скотине давать!

Я в шутку сказал:

— Мам, давай запишем в тетрадку ступу с пестом?

— Ступу? Пиши! Но я пест не отдам: он лет пятьдесят семье служит...

Больше записывать было нечего. Мать отобрала у меня тетрадь и спрятала в сундуке. С того дня мы стали ждать приезда дяди Павла. Легкие вещи мать отнесла к сестре Ниське, а тяжелые зарыла в сугробах.

* * *

Отец плел лапоть и случайно бросил взгляд в окно:

— Глядите, глядите, солдаты идут! Не наш ли Павел?

Мать тоже посмотрела:

— Это же Емельян Миклашин и Борис Макарычев...

И мы, оставив свои дела, заторопились к Тиманковым. Дед Михайла стоял у печи и растерянно улыбался. Наталья плакала от радости. Борис успел раздеться и левую руку держал на марлевой перевязи:

— Повоевал я немного, но германец мне руку изуродовал: пуля наскрозь пробила. Страсть, как не хочется еще раз в грязные окопы лезть!