Берды Кербабаев - Небит-Даг

Она тихо задавала свои вопросы, покачиваясь перед сыном, и лоб ее морщился под седыми прядями, глаза щурились в редких ресницах, во рту тускло мерцал белый металл вставных зубов.

Чувствуя, что вопросам не будет конца, Нурджан поморщился.

— Мама, я и так устал, а ты все что-то хочешь выпытать… К чему это?

Нурджан забыл, что остановить мать, если она решила чего-нибудь добиться, невозможно.

— Я знаю, — неумолимо продолжала она, — ты все скрываешь… Не то что сам — даже если выпытывать стану, ты разве скажешь? Но могу ли молчать, сердце-то не камень. Чего ты боишься, что я буду радоваться твоим печалям и печалиться твоим радостям? Или разнесу по свету твои слова?

Нурджан совсем растерялся под таким натиском и жалобно попросил:

— Дай хоть чаю попить спокойно.

— Пей чай, кушай на здоровье! Отец неизвестно когда придет… Неужели ты не можешь понять, что с тех пор, как Аман-джан стал на войне калекой, я все время живу с горем… А ты не хочешь знать ничего. Или думаешь, тебе легче будет, если мать помучается? Так-то ты жалеешь свою мать?

Нурджан понял, что ему не отмолчаться, и сказал:

— Понимаешь, какая беда: на одной из скважин образовалась пробка.

— Пирокга? Это что значит?

— Ну — пробка, пробка… Как тебе объяснить?

— Прокга, пирокга!.. Будто с персами разговариваешь! Ты мне объясни понятным языком, тем, какому я тебя учила! Что значит — пирокга? Развалилось что-нибудь? В колодец упало? Или стена рухнула?

Уткнувшись в подушку, Нурджан хохотал. Мамыш укоризненно поглядела на него:

— Я хочу узнать, какое у него горе, а он смеется надо мной!

— Ай, мама, разве смеется человек, когда у него горе?

— А где был твой смех, когда ты пришел с работы? Остался где-нибудь привязанный, что ли?

— Конечно.

— Где?

— На дне колодца.

Мать, казалось, вот-вот расплачется.

— Ну, что мне делать? Я готова под крыло взять его, а он ранит мне сердце!

Устыдившись, Нурджан принялся объяснять:

— Ты, наверно, знаешь, что в колодце бывает исток, — сказал он.

— Ну и что?

— Вот этот исток и залепило глиной.

— Значит, колодец заглох, так бы и сказал… Теперь придется его бросить?

— Нет, это нетрудно исправить.

— И из-за такого пустяка ты заставил мучиться мать?

— Да ведь я вовремя не заметил эту пробку…

— Теперь все понятно, — она покачала головой. — Значит, тебя хорошенько отругали? Не беда, мальчик, это тебе на пользу пойдет… Ну, где будешь обедать? За столом или сюда принести?

Между двумя окнами в комнате стоял круглый стол, покрытый узорной скатертью. Когда отец уезжал в пустыню и Нурджан обедал один или с товарищами, мать подавала им еду на стол. Но в присутствии отца приходилось покоряться привычке, усвоенной стариком с детства: есть на скатерти, разостланной на кошме или на ковре. Нурджан уже хотел позвонить в контору бурения, чтобы узнать, скоро ли ждать отца, как появился Атабай.

Увидев мужа, снимавшего в прихожей шапку и синий плащ, Мамыш обрадовалась.

— Вот и отец! Теперь уж ты не усядешься за столом! — И обратилась к мужу: — И тебе не мешало бы выкупаться до обеда, а то весь ковер пропылишь, придется снова выколачивать.

— Если не будешь трясти и выколачивать ковры, что же тебе останется делать? — поддразнил жену Атабай, с удовольствием оглядывая квартиру после долгой отлучки.

Заметив пыльные сапоги мужа, Мамыш схватила его за плечи.

— Сейчас же искупайся и переоденься!

— А то не пустишь?

— Разве можно такого подпустить к скатерти? Что отец, что сын — один хуже другого. Легче пешком сходить на Челекен, чем договориться с вами! Последний раз повторяю: не умоешься — не пройдешь в комнату…

Атабай хохотал, его седая борода, разделенная на три клока, тряслась.

— Ай, Нурджан, есть ли хоть на грош ума у твоей матери?

Мамыш завопила раньше, чем Нурджан успел ответить:

— Вот нашелся мудрец на мое несчастье! Если бы в твоей тыкве были мозги, а не солома, разве бы ты рвался в таком виде в комнату?

— Ну и глупая баба! Да пока я не отмоюсь за все три недели, ты и насильно не усадишь меня обедать.

— Так что же лезешь, как слепой?

— Чтобы тебя испытать.

— Мало ты испытывал меня до сих пор? Седой уж, а ума…

Атабай зажал ей рот рукой.

— Ах, Мамыш, человек с головой должен с каждым годом умнеть, а не глупеть. И настоящую цену воде знаю я, а не ты. Это не ты, а я тащился в летнюю жару по пустыне… Не Мамыш, а я на ишаке вез по пескам воду за десятки километров. Мне вот под шестьдесят, а не боюсь никакой пыли. Почему? Потому что воду люблю. Теперь я не джейран в пустыне, а лебедь в озере. Лебедь!

Мамыш невольно улыбнулась.

— У тебя только борода лебединая — белая, а сам ты…

— Какой сам?

— Какой был — козел черный!

— Ну и скажет же! — Атабай рассмеялся и пошел в ванную, а Мамыш заторопилась в кухню.

«Старик разыграется — буря поднимается, — подумал Нурджан. — Эта пословица, видно, не про моих родителей сложена. Сколько ни спорят, ни дразнят друг друга, никогда по-настоящему не бранятся. Мать хоть кого может из терпения вывести, а отец только смеется. Характеры у них разные, а на жизнь оба смотрят одинаково. Встретятся — спорят, расстанутся — скучают. Помню, в детстве, бывало, в доме нет и горсти муки, но мать и словом не попрекнет отца. Он придет домой усталый, голодный, а дома есть нечего — промолчит, не рассердится… Как-то сложится когда-нибудь моя семейная жизнь?.. Ах, Ольга, Ольга, почему ты так сердито посмотрела? Хорошо, положим, не любишь, но ведь и не по-товарищески так…»

Отец вышел из ванной и прервал эти грустные размышления. Хотя Атабай был человеком старого уклада, но, вернувшись домой, так же как и Нурджан, облачался в пижаму. Вначале Мамыш дивилась и посмеивалась над ним: «Отец наш похож сейчас на того пестрого барса, которого поймал Марет Мерген». Потом привыкла и даже находила, что пижама очень к лицу ему.

Когда Мамыш принесла кюртюк, Атабай воскликнул:

— Что же ты наделала! Думаешь, я не буду чай пить?

Поставив тарелку, Мамыш спокойно ответила:

— Нурджан, наверно, проголодался, да и ты не сыт. Попьешь чаю после обеда, лучше будет.

— Да разве можно так!

— Пока будешь молоть языком, обед остынет. Наполнишь пустой желудок — узнаешь, можно или нет.

— Эй, Мамыш, тебя не хватает в пустыне! Всего у нас вдоволь: и песка и ветра. Уже и детишек развелось на целые ясли. Люди семьями едут. Сосед с ребятишками вечерами в мячик играет, об мою стенку стучит… Вот только тишина надоедает — трещотки нет! Хочешь, отвезу тебя, всех обрадуешь?