Николай Погодин - Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.

— Как вас зовут? — спросила Анна Романовна, приветливо глядя ему в лицо.

— Владимир…

— А отчество?

— Не стоит.

— Почему?

— Молодой еще. Зачем мне отчество?

— Значит, я старая?

— Я этого не говорю.

— Но думаете…

Володька покраснел. Анна Романовна засмеялась. Пряников разливал водку, напряженно следя, чтобы корки лимона не попали в рюмки, что, по его соображениям могло выглядеть некультурно. Анна Романовна, продолжая смеяться, с удовольствием сказала:

— Вот у меня сын… — Вдруг она запнулась. Потом через силу добавила: — Он тоже считает… — И совсем замолчала.

Пряников застыл с графином в руках. Он остановился весь целиком, от головы до ног, как останавливается механизм, лишенный силы движения.

Володька не понимал, что случилось. Но Пряников и Анна Романовна понимали. Каждый по–разному, но с одинаковым ужасом. Наступило удивившее Володьку молчание. Он посмотрел на Пряникова, потом на Анну Романовну и наконец все понял. Она проговорилась! Она скрывала, что у нее есть сын, и проговорилась. Теперь ему, Володьке, моргать не придется!

Пряников решительно и тяжело поставил графин на место.

— Владимир, не уходи, — с тяжелым злорадством произнес он.

— А я и не собираюсь.

— Ты свидетель! — Теперь Пряников говорил своим обыкновенным голосом, произнося слова естественно и просто. — Слышишь, — повторил он, — ты свидетель.

— О чем ты говоришь? — спросил Володька, хотя отлично понимал, о чем говорит Пряников.

— Сейчас выскажу.

Но Анна Романовна испуганно сказала сама:

— Что сын? Да? Неужели я вам не говорила, Емельян? Честное слово, говорила. Помните, когда мы в последний раз ходили в «Ударник»?

— Не помню.

По силе, с какой Пряников это сказал, Володька понял, что дело у них кончено навсегда. Да и понятно! Сын… Значит, у нее была всего одна комната и Емельяну не имело смысла отказываться от своей собственной!

— Почему же вы сердитесь? — спросила Анна Романовна искательно и мягко. — Действительно, сын. Учится в Ленинграде, по морскому делу.

— Моряк, значит? — с тяжелой укоризной спросил Пряников.

— Будет штурманом…

— Штурманом?!

— Напрасно вы сердитесь.

— Интересно, как же мне не сердиться. К вам приедет моряк и даст жизни непрошеному гостю.

— Он хороший мальчик.

— Знаю я этих хороших мальчиков! Ты, Владимир, свидетель. Не я обманывал. Меня обманывали.

И тут Володьке стало жаль эту миловидную женщину, у которой были тонкие с голубыми жилками руки и пышные светлые волосы, пахнущие духами. Вспомнив об условии, он с мстительным чувством моргнул Пряникову один раз.

— Ты чего? — оторопело спросил Пряников.

— А вот так.

— Как?

— Как было сказано.

Пряников рассердился. Новое дело! Если она нравится Володьке, то пусть он и женится на ней… С штурманом. Пряников взял рюмку, другой рукой как бы нехотя подвинул рюмку Анне Романовне. Она слабо улыбнулась.

— Не надо скандалить, Емельян.

Он выпил рюмку залпом и поперхнулся.

— Шутка сказать, — заговорил он, откашлявшись. — Сынок… Моряк… Молчали! Шутка сказать!

Анна Романовна взяла рюмку и задумчиво сказала:

— Никто не может помешать счастью. — Подняв рюмку, она тряхнула головой и выпила… — За наше счастье!

Володька ждал, что будет дальше. Он уже знал, как Пряников реагирует на это слово. Но Пряников не обратил на него никакого внимания.

— Анна Романовна, — спокойно и негромко сказал он, — давайте говорить по–умному. Одно дело, когда есть две комнаты и один жилец, то есть вы сами! Другое дело, когда есть две комнаты и два жильца, то есть вы сами и сын–моряк.

Анна Романовна задумчиво смотрела куда–то в сторону.

— Я располагал на один предмет, а теперь получается другой. А квартирка–то так себе, сами знаете. Ход требует немедленного ремонта. Потолок тоже.

— Не понимаю, — еле слышно прошептала Анна Романовна.

Проникаясь острой неприязнью к Пряникову, Володька строго спросил:

— Ты человека сватал или комнату?

Пряников посмотрел на него с презрением.

— Могу сказать. Человека! — Он произнес это слово с особой значительностью. — И свою комнату мог просвистеть из–за человека, — закончил он еще более значительно.

— Ничего не понимаю, — повторила Анна Романовна. — Какую комнату?

— Реальную! — злобно сказал Пряников. — Восемнадцать метров. С балконом. Уясняете?

— Я же не знала, что комната.

— Я тоже не знал, что сын.

Они замолчали. Закрученный до отказа репродуктор что–то нашептывал. Сумерки сгущались. Володьке вспомнились сумерки в доме у Ирочки, ее глаза, сверкавшие отражением вечернего луча. Иван Егорович за столом…

— Ты свидетель, Владимир, — без тени чувства повторил Пряников. — Не я обманул. Меня обманули.

Анна Романовна подняла с колен свою соломенную шляпку и стала пристраивать ее на пышных волосах.

— Вы закусите, — сказал Пряников. — Для чего же я стол накрывал?

Она не ответила, медленно поправляя шляпку. На ней было кремовое воздушное платье и такая же жакетка с маленькими карманами.

— Не понимаю, как я могла… — прошептала она так тихо, что лишь Володька, который стоял рядом с ней, различил ее слова.

— Как желаете, — сказал Пряников. — А то бы закусили все–таки.

Анна Романовна поднялась, прошла к дверям, нащупала выключатель и зажгла свет.

Пряников и Володька смотрели на нее во все глаза.

Она выпрямилась и беззвучно засмеялась. При свете электричества лицо ее вовсе не казалось миловидным. Это было недоброе лицо с резким и, пожалуй, даже злым выражением.

— К фотографу сходи! — крикнула она Пряникову каким–то диким голосом. — И на карточку свою посмотри! Ты во веки веков не встретишь такой женщины, идиот несчастный!

Она так хлопнула дверью, что с потолка посыпалась известка. Пряников выругался. А Володька подумал о том, что зря он сочувствовал этой женщине.

— Чем она занимается? — спросил он.

— Булочница.

— Булки печет?

— Нет, заведует булочной.

Пряников сел за стол.

— Ешь, пей, — предложил он Володьке.

— Ешь сам.

— Все равно не съем. Не влезет.

— Собакам отдай.

— Придется.

Пряников ел с аппетитом.

— Не везет мне в личной жизни! — говорил он. — Видал, какая авантюристка! Три месяца встречались, ночевать к себе пускала, а про сына ни слова.

Володьке окончательно надоел Пряников с его мутными переживаниями, и, чтобы отделаться от разговора, он повернул до конца ручку громкоговорителя. Передавали музыку. Володьке хотелось без конца думать, как прошел у него этот бездонный удивительный день…

Елена Васильевна Крохина не была прославленной знаменитостью и не стремилась быть ею, но принадлежала к верхушке московских врачей–гомеопатов. Больных она не любила, половину из них считала здоровыми, выписывала им ничего не значившие лекарства в гомеопатических шариках. Не любя больных, она, однако, очень любила деньги. Не пылкая вера в гомеопатическое направление медицины, а именно любовь к деньгам сделала ее врачом–гомеопатом. Уже в молодости она заметила, что к гомеопатам шли люди с тяжелыми, старыми, неизлечимыми болезнями или с такими же тяжелыми, старыми, неизлечимо–навязчивыми идеями насчет своих болезней. Те и другие искренне стремились щедро платить за свое настоящее или мнимое выздоровление. Елена Васильевна не видела ничего дурного в том, чтобы врачевать таких людей и давать им полную возможность щедро платить ей за это.