Николай Шундик - Быстроногий олень. Книга 2

Ятто понимающе улыбнулся и быстро пошел к Журбе.

Владимир оленей, хоть и с трудом, все же запряг.

— Вот видишь, — улыбнулся Сергей Яковлевич, обращаясь к Ятто. — И еще об одном попрошу тебя: закажи старухе своей, чтобы она Журбе красивую кухлянку сшила, ну вот такую хотя бы, как у тебя или у меня. Видишь, его кухлянка широковата — и подносилась немножко.

— Ладно, ладно, скажу старухе. Она хорошую кухлянку сошьет ему, — с готовностью ответил Ятто.

Секретарь райкома, Айгинто и Гэмаль побывали почти во всех бригадах. Выбирались помощники бригадиров; новые учетчики по рекомендации Журбы назначались из тех оленеводов, которые успешно заканчивали школу малограмотных; стада уравнивались по количеству поголовья; между бригадами заключались социалистические договора.

Умело подсказывая, направляя на верные решения, Ковалев внимательно присматривался к Айгинто и Гэмалю. Секретарю райкома казалось, что он продолжает с ними ту же работу, которую сам начал лет пятнадцать назад, когда работал еще учителем.

В одно из стойбищ, где Ковалев и Журба остановились на ночь, прискакал на оленях Кувлюк. Чымнэ поручил ему разузнать, не приедет ли в его стойбище после Караулина еще один русский начальник, а если приедет, то с какой целью.

Покрутившись без толку в яранге, где остановились русские, Кувлюк, так ничего и не узнав, направился к выходу.

— Куда же ты, Кувлюк? — вдруг обратился к нему Ковалев.

Пастух вздрогнул, минуту стоял на месте, затем повернулся на голос.

— Редко мы с тобой встречаемся… а мне с тобой поговорить хочется, — продолжал секретарь. — Давай заночуем в одном пологе…

На лице Кувлюка отразились тревога и удивление.

— О чем говорить будем? — настороженно спросил он, не решаясь встретиться глазами с Ковалевым.

— О важном говорить будем, о плохой жизни твоей…

Кувлюк выпрямился и, наконец, прямо посмотрел в глаза Ковалеву.

— Что? Быть может, скажешь, что жизнь у тебя хорошая? — спросил Ковалев.

— Не голоден, и потом, как видишь, кухлянка, штаны, торбаза на мне есть, — уклончиво ответил Кувлюк.

— А вот радость твоя и гордость твоя куда девается, когда Чымнэ на тебя, как на собаку, кричит, в стадо каждую ночь гонит?..

Кувлюку стало почему-то не по себе. «О, этот человек словами своими, словно копьем, прямо в сердце бьет».

— Ну ничего, ничего, подумай, как лучше ответить на мой вопрос, — улыбнулся секретарь. — Хорошо подумай, потом ответишь.

«Добрым прикидывается, хочет показать, что как будто жалеет меня», — неприязненно думал Кувлюк. Однако вопрос Ковалева не выходил у него из головы. И за все время, пока гости и хозяева забирались в полог, он искал подходящий ответ, чтобы не остаться перед русским в долгу. Но подходящего ответа не находилось. Кувлюк чувствовал, что та жгучая обида на Чымнэ, которую он так часто всеми силами тушил в себе, загонял как можно глубже, сейчас просилась наружу: уж очень это было необычно, что посторонний человек заговорил с ним, с Кувлюком, о его жизни. «Конечно же, как собака живу. Захочет хозяин — даст кусок жирнее, досыта накормит, а если не захочет — голодным оставит. А попробуй сам взять. Ого! Как собака хвост подожмешь потом».

Вспомнив, с каким хозяйским наказом он приехал, Кувлюк криво усмехнулся. «Хозяин такое важное дело поручил, а я тут, как мальчишка сопливый, плакать собираюсь», — упрекнул он себя. Но от этой мысли стало еще тяжелее. Душа Кувлюка была раздвоена. И он уже хотел незаметно скрыться, чтобы не продолжать с русским тяжелый разговор, как вдруг Ковалев предложил ему:

— Садись, Кувлюк, рядом со мной, табаку моего закури…

Кувлюк сдержал вздох, потянулся к табаку.

Хозяйка подала чайник. Вскоре полог наполнился туманом от горячего чая. Оленеводы негромко переговаривались между собою, с любопытством поглядывали то на Кувлюка, то на Ковалева.

— Ну так что же ты скажешь на мой вопрос? — не унимался Ковалев. — Слыхал я, что Чымнэ часто на тебя, как на мальчишку, кричит, оскорбляет тебя; слыхал я, что сейчас тебе у Чымнэ еще труднее, чем прежде, жить стало: пастухов-то у него нет, один за десять человек работаешь…

— Ну что ж, я еще не старый, силы есть, люблю работать, — сухо отозвался Кувлюк.

— Хорошо жить человеку на свете, когда он работать любит, — задумчиво сказал Ковалев, поднося ко рту блюдце с чаем. — Вот посмотрел я, как живут в колхозе пастухи. Мяса у них сколько хочешь. Свое мясо, а не подачка от какого-нибудь Чымнэ. Каждый пастух может как следует бригадира поругать, если бригадир что-нибудь неправильно делает, потому что пастух, как и бригадир, хозяин стада своего, потому что он человек и свою человеческую гордость имеет. А вот интересно, можешь ли ты Чымнэ поругать, если он провинится чем-нибудь, считает ли он и тебя хозяином стада?

— Хо! Меня хозяином стада? — невольно вырвалось у Кувлюка. — Да если бы я хоть одного оленя своим назвал, он голодом бы меня заморил…

— Ай-я-яй, как же тяжело так вот, как ты, на свете жить, — покачал головой Ковалев.

Кувлюк хватился, что сказал лишнее, нахмурился и мрачно промолвил:

— Ничего, живу как-то и помирать не собираюсь.

— Зачем же помирать?.. Тебе еще жизнь настоящую, человеческую узнать надо, — весело сказал секретарь, лукаво поглядывая на пастухов, которые с огромным интересом наблюдали за происходящей сценой. — И я уверен, что рано или поздно Чымнэ так разозлит тебя, что ты уйдешь от него… Я же знаю, временами ты сильно злой на него бываешь. Понятно, ты же человек. Или, быть может, ты ему все прощаешь, руки ему, как собака верная, лижешь?

— Зачем такие слова говорить? — вдруг почти выкрикнул Кувлюк. Потное лицо его было перекошено болезненной гримасой. Хозяйка яранги пугливо переглянулась с мужем, подальше отодвинула чайник с кипятком — не перевернули бы невзначай.

Секретарь спокойно посмотрел в глаза Кувлюку.

— Потому так говорю, что считаю тебя настоящим человеком. А каждый человек должен жить по-человечески… Вот завтра собираются все вместе самые лучшие люди вашей тундры для большого дела: поедем кочевые пути осматривать, пастбища, реки осматривать, потом думать будем, где поселок в тундре строить надо… Иди с ними, пусть Чымнэ одну-две ночи сам за тебя в стаде померзнет, может добрее станет…

— Нет, добрее он не станет, а вот злее обязательно будет, — тихо, с неподдельной тоской ответил Кувлюк.

Пастухи переглянулись, а хозяйка яранги вздохнула тяжело, сочувственно. Кувлюк с неприязнью покосился на хозяйку, потом пристально оглядел пастухов.

«Что это? Неужели все они так думают, что секретарь жалеет меня? А может быть, он и вправду жалеет? Нет, нет. Нельзя так думать, он просто хитрый, как лиса. Просто ему нужно посильнее Чымнэ досадить, чтобы последний пастух от него ушел…»