Николай Шундик - Быстроногий олень. Книга 2

Вот яркий спокойный огонь охватил уже добрую половину неба. И столько было в этом огне чистоты, свежести, юности, чего-то необычайно теплого и животворящего, что невольно все живое разом подало свой ликующий голос: закудахтали веселые стайки куропаток, засвистели пуночки, запищали вылезшие из нор суслики, загоготали гуси, усыпавшие огромной стаей черную проталину, тявкнула огненная лисица, пролаял уже посеревший песец, высоко в небе прокурлыкали журавли, забормотал что-то отчаянно-радостное заяц.

Заря пламенела, постепенно переплавляясь в прозрачное золото.

И вот, наконец, из-за сопки блеснул край солнца. Это шел он, победитель-свет, невозмутимый и прекрасный в своем величии.

Заложив руки за голову, Оля лежала на сухой траве, глядя в чистое голубое небо счастливыми и в то же время грустными глазами. Гивэй сидел рядом. Он всматривался в лицо девушки с такой жадностью, будто хотел запечатлеть образ ее в своей памяти на всю жизнь.

— Значит, ты твердо решил ехать в лётную школу? — тихо спросила Оля.

— Да, решил, очень твердо решил, — торопливо отозвался Гивэй. — Как могу не поехать? Меня приглашают. Хочешь, я еще раз покажу эту бумагу?..

— Не надо, — вздохнула Оля.

— Что не надо? Ехать не надо?

— Нет, нет, не об этом я… бумагу не надо.

— Не знаю, сколько учить нас будут, а то, пожалуй, на фронт успею… За брата, за Крылатого человека, отомщу.

Закрыв глаза, Оля долго молчала. Гивэй не решался нарушить ее молчание. Он уже привык к тому, что Оля часто любила так вот, находясь с ним рядом, молчать. Глянет на него, улыбнется так, что у Гивэя перехватит дыхание, и снова молчит.

Не открывая глаз, Солнцева нащупала руку Гивэя, крепко сжала. Представив себе, как она будет тщетно ждать его по вечерам, Оля приподнялась и воскликнула:

— Ну как это я буду без тебя?

И вдруг именно после этого вопроса она по-настоящему осмыслила, а ведь Гивэй и в самом деле уезжает. Сегодня вечером он уже покинет поселок.

И сразу как будто кто-то ударил по всем струнам, скрытым где-то там, глубоко в ее сердце. Сложным аккордом прозвучало и что-то печальное, и тихо-задумчивое, и счастливо-восторженное, и страстно-призывное. Противоречивые желания закружились, разноголосо запели, словно в одной огромной стае собрались совершенно разные птицы. «А что, если уговорить не ехать? Нет, нет! Он так мечтал стать летчиком! Пусть летит, пусть у него будут крылья! Но я же не мыслю жить, чтобы не слышать его голоса, не видеть его лица! Зато с каким нетерпением буду ждать его письма, как буду гордиться его успехами. А что, если забудет? Полюбит другую?»

И последняя мысль, никогда не возникавшая до сих пор, как-то особенно выделилась, сразу заглушила все другие. Оля мягко взяла Гивэя за плечи, испытующе заглянула ему в глаза, по своей привычке прищурилась, как бы прицениваясь.

— А ты не разлюбишь меня?

Недоумение и даже острая обида преобразили лицо Гивэя. Он отшатнулся, словно девушка ударила его, затем схватил ее руки так, что она вскрикнула.

— Ты… ты что это… а? Ты смеешься надо мной… так, да?

Трепетный огонек тревоги в глазах Солнцевой вдруг заплеснуло чем-то ликующе-радостным. Она засмеялась, счастливая, переполненная чистой, как утренняя роса, девичьей нежностью. Так же тихо и счастливо засмеялся в ответ Гивэй.

И тогда девушка широко раскрыла руки, словно это были и не руки, а легкие, плавные крылья неведомой птицы, плывущей в безоблачном, солнечном небе. Всем существом своим устремился к ней и Гивэй, и руки его взметнулись такими же крыльями. И они поплыли в юношеских, безоблачных мечтах, поплыли к своему счастливому будущему. Долго говорили они о том, как будут писать друг другу, как через несколько лет встретятся, чтобы уже никогда не разлучаться, как поедут на Большую Землю к ее матери, отцу, родным, как пойдут когда-нибудь по Красной площади в Москве.

— Послушай, Гивэй, — вдруг встрепенулась Оля. — А почему ты так сильно хочешь стать летчиком? У тебя же много других увлечений… Каким-то чудом научился играть на скрипке, рисуешь, Анкоче заразил тебя страстью к косторезному делу. Ты же поэт, настоящий поэт…

— Какой я поэт! — смущенно засмеялся Гивэй.

— А может быть, поэтому тебе и так хочется… в небо?

Оля опять опрокинулась на спину, глядя немигающими, чуть влажными глазами в ясную небесную даль.

Гивэй тоже прилег рядом с Олей, облокотившись о землю, он подпер подбородок руками, задумчиво глядя вдаль.

— Так вот, послушай, Оля, почему я в небо хочу. Сначала объясню, почему полюбил машину. Помню, еще мальчиком я впервые увидел аэросани… Испугался сначала, а потом восхищение пришло! Как быстро движутся, никакой олень не догонит. Скорость машины — вот что меня восхитило! Я не знаю, ясно ли говорю, понятно ли говорю. Может, если бы я был не чукча, не тот человек, народ которого не только быстро итти, а летать должен, чтобы в десятки лет пробежать века, тогда, возможно, я как-нибудь по-другому бы на скорость эту смотрел… Понимаешь ли, Оля, о чем я говорю?

— Очень хорошо понимаю, — взволнованно ответила девушка.

— А дальше я и еще очень важное понял, — продолжал Гивэй. — Машину сделал человек, управляет машиной тоже человек. Значит, машина — это его сила, его вторые руки, ноги, спина, крылья. Никогда до этого у чукчи такой силы не было, и вот пришла!

Гивэй поднялся, встал на колени и сделал руками такой жест, словно ухватился за штурвал. В лице его было то выражение одухотворенности, которое появлялось у него всегда, когда он прикасался к машине.

— Слушай, Оля! Когда я берусь руками за рычаг и машина начинает работать, я будто соединяюсь с ней, сам себе кажусь необыкновенно сильным. Куда сильнее, Оля, чем те богатыри, о которых в сказках говорится. Машина дрожит, гудит, и мне кажется, что это мое сердце бьется! Теперь ты понимаешь, почему мне хочется в небо, когда самолет я вижу. Такие быстрые, быстрые крылья! Такая огромная сила! А если самолет этот еще стреляет, бросает бомбы на фашистов! Кому не захочется на такой машине умчаться туда…

Гивэй махнул рукой на запад, поднялся с пригорка. Встала и Оля.

— Ты сам летишь! Летишь, как быстрый ветер. Да куда там — в сто раз быстрее! И вот под тобою враги, те враги, которые Зою повесили, которые детей, стариков убивают, которые брата моего Тэгрына убили. И тут я на самолете! Огнем, свинцом в них! Бомбами! Враги падают, в воздух взлетают, бегут!

Юноша умолк, как бы спрашивая восторженными глазами: ну как, понятно теперь, почему мне в небо хочется?

— Да, ты мне многое объяснил! — с задумчивой, чуть грустной улыбкой ответила Оля.

Старик Анкоче тоже не спал в эту солнечную ночь. Радостно было думать, что на своем долгом веку ему довелось увидеть еще одно весеннее солнце. Сидя на пороге колхозной косторезной мастерской, он перебирал большую связку моржовых клыков и о чем-то шептал, мерно покачиваясь и порой переходя на негромкий речитатив. Старик Анкоче слагал сказание.