Вера Солнцева - Заря над Уссури

— До утра и так сойдет. Придем завтра, заделаем так, что и следочка не останется, — сказал один из могильщиков.

Задыхаясь от навалившейся на него тяжести, ждал Семен, когда шаги врагов замолкнут вдали. «Жив! Жив! — ликовало все его существо. — Только бы выбраться!»

Он не ощущал недостатка в воздухе: замерзшая земля, небрежно набросанная в неглубокую яму, легла неровно, глыба на глыбу, и легко пропускала воздух.

Семен стал высвобождаться. Земля сверху сразу же опустилась, осыпалась, и сквозь нее глянуло черно-серое, затканное снеговыми тучами, небо. Семен замер. Не слышат ли казаки? Нет. Только пурга, — свистит, беснуется, завывает.

Добравшись до края ямы, он прилег на минуту грудью на землю и отдышался. «Неужто выбрался? А может, жив из товарищей кто?» Он прислушался. Нет. Все тихо. Тихо. Ни стона, ни вздоха. «А может, все-таки жив?» — подумал Семен о враче и лихорадочно, голыми опухшими руками стал разгребать яму.

Начинало чуть-чуть светать, когда он поднял из могилы труп доктора. Пуля пробила ему сердце, и он умер спокойно, без мучений. В глазах у Семена потемнело — от боли, от жалости, от перенесенной муки и голода.

Встав на колени, он поцеловал покойника в высокий, при слабом свете зари смертно синий лоб и сказал, как живому:

— Прости, товарищ! Обижу я тебя… Мне в одной рубахе и штанах не дошагать до дому…

Костин снял с доктора ватное пальто и бобровую потертую круглую шапку и надел их на себя.

— Прощай, товарищ!

Он опустил труп Иннокентия Львовича в могилу и забросал землей.

Через несколько минут, низко нахлобучив шапку на глаза и осторожно прислушиваясь, Семен таежным легким шагом, ставя ногу на носок, как ходил всегда в лесу, на охоте, — стараясь услышать самого пугливого зверя и не выдать себя, — зашагал подальше от гиблого места, к бедному селу на берегу Уссури, в родную сторонку.

Вьюга утихла. Небо, покрытое, как шубой, снеговыми тучами, светлело медленно, нехотя.

Рассвело, когда он подошел к сверкающей Уссури. Река была под его ногами, билась где-то там, внизу, закованная аршинными льдами.

Семен жадно глядел на сопки далекого синего Хехцира, на чистую белизну с детства любимой зимней природы. «Жить бы да трудиться. Наша, русская, обжитая земля, а бродим озираючись, как скитальцы бездомные или беглые каторжники».

Много дум передумал Семен, шагая к родному дому.

«Калмыковцы свирепствуют час от часу круче; карательные отряды жгут деревни и села; прибывает в тайгу обиженный, обездоленный народ. И откуда нелегкая принесла кровопийцу Калмыкова на Дальний Восток? Богатые уссурийские казаки сначала поддерживали его, но и они испугались злодейских дел атамана.

Куплен за большую деньгу истязатель русских людей — атаман Калмыков. Продал родину, народ, шкура. Не поддадимся губителю. Выдюжим. Выметем беляков с их хозяевами. Под метлу выметем. Народ и земля родная — вот правда. Не отдадим народ на муку врагу. Не ходить чужеземцам по красавице земле нашей.

Хабаровск вырос из сырых землянок, солдатских скудных строений да хибар русских первооткрывателей-землепроходцев; позднее расцвел, разросся, раскинулся дальше трех гор, на которых начинал строиться.

А сейчас пришельцы разделили его на зоны, куда русскому человеку и ходу нет — низшая раса. А они высшая? Пошел в одну сторону — стоп! Американский гарнизон. В другую — стоп! Японский гарнизон. Американская зона! Японская зона! И штык, а то и винтовка — навстречу. По какому праву? У них оружия, пуль, снарядов много, вот и приставили дуло к виску. Поживем — увидим: оружие — дело наживное!»

В сладостные часы спасения, вновь ощутив щедрую полноту и богатство жизни, понял Семен, как скупо и серо он жил. Почему ушел в партизаны? Мстить за братьев? Но в лесу отсиживался от лихой беды, пережидал. Совесть не позволяла русскому убивать русского, брату идти на брата. «Совесть! А вот теперь совесть велит идти в неукротимый бой, в жестокую, смертельную схватку. Серединки тут нет. Или они нас, или мы их. Мертвяки с пустыми глазами думают задушить нас, живых! Мы работники и хозяева земли. На нас стоит мир».

Вдруг Семен остановился: на повороте к Темной речке, на серо-сизой дороге, проложенной по льду Уссури, его наметанный охотничий глаз различил еле видимые движущиеся точки.

«Едут! На конях. Наверно, японцы или калмыковцы. Конница! Не Демишхан ли со своими дикарями — черные бурки на ветру раздуваются… Эти дадут жизни, если попаду им в руки: изрубят в куски!..»

Семен пригнулся, отбежал в сторону от дороги; с лихорадочной поспешностью, не обращая внимания на злую боль в простреленной руке, зарылся в высоченный снежный сугроб, затаился.

«Пережду! Пролежу до вечера. Днем идти опасно. Поймают — не уйдешь. Все ясно: спина исполосована, рука прострелена. Не отвертишься!»

Топот копыт все ближе и ближе…

Варвара истомилась, ожидая Семена. Подозревала недоброе, но ждала. Ждала. И когда глубокой ночью в трескучий сорокаградусный мороз, от которого с треском лопались бревна сруба, кто-то стукнул в окно, Варвара в одну секунду была на ногах. Зажгла лампу. Сбросила щеколду — и узнала, узнала!

Семен, полуживой, с черным, обугленным от мороза лицом и отмороженными пальцами рук, рухнул около порога, обледенелый, со свистом втягивая воздух.

Варвара не растерялась, не заплакала.

Стянула с мужа чужое пальто, шапку. С трудом стащила валенки, гремевшие по полу, как железные. Налила в таз холодной воды. Оттирала несгибающиеся пальцы мужа, возвращала их к жизни.

— Живой! Живой!

Никанор Ильич уже суетился — помогал снохе растирать окоченевшего сына.

— Вторую ночь ползу, — сипел Семен. — Днем нельзя — Калмыков чего-то суетится, конники во все стороны скачут. В сугроб зарывался и сидел, а ночью шел. Шаг шагну и замру, слушаю: не несет ли кого нечистая сила? А под конец полз… Мороз душит: замерзаю — и все. Думал… не дойду, а сдюжил… — хрипя простуженным горлом, говорил Костин.

К мертвенно-синим, безжизненным пальцам Семена приливала кровь, они набухали, розовели.

— В воду! В холодную воду глубже окунай пальцы! — командовал Никанор Ильич. — А то печь будет, колотье до сердца дойдет. Варвара! В сенках на полке, в горшочке, гусиный жир. Достань-ка. Отойдут руки, смажем их жирком — полегчает. Пальцы, видать, живые.

Варвара разожгла печь, подобрала с пола незнакомое короткое пальто, недоуменно повертела в руках вытертую бобровую шапку, повесила на гвоздь.

Сели за стол. Семен держал ложку пятерней, в горсти; покрасневшие, оттаявшие пальцы плохо слушались его. Жадно глотал он горячие щи, вынутые из русской печки, жадно откусывал от пахучей краюхи хлеба.

— Чужих в селе нет? Калмыковцев? — прохрипел он, превозмогая себя: не упасть головой на стол, не заснуть…