Вера Солнцева - Заря над Уссури

— Нет! Никого нет, сынок.

Горячая пища обессилила Семена; сон сломал мужика, он обмяк, сник и непробудно заснул за столом, положив на него взлохмаченную русую голову.

— Варя! Сношка милая, смотри, рубаха-то вся в крови, коробом стоит. Рука перевязана. Прострелили его, что ли? — обеспокоенно спросил старик.

Они положили Семена на кровать, разрезали повязку, оказавшуюся рукавом исподней Семеновой рубахи, и обнаружили на руке, пониже плеча, сквозную рану. Пуля пробила мякоть, даже не повредила кости.

— Обойдется, — успокоенно вздохнул отец, — заживет. У нас кровь смолистая, таежная. Смотри — не кровоточит, затягивается.

— Батюшка! Под рубахой-то какая страсть! — ахнула Варвара, приподняв край рубахи.

— Не кричи, Варвара. Режь, все режь. Кромсай рубаху, — распорядился Никанор Ильич.

Но, взглянув на исполосованную, в рубцах и кровоподтеках, обезображенную побоями спину сына, охнул страдальчески, и ноги подсеклись — опустился на лавку.

— Били! Били моего сыночка!

…Суетилась Варвара, готовила Семена к походу в тайгу: стирала белье, месила и пекла хлеб, варила сытный обед — накормить долгожданного гостя, — а он все спал и спал.

Проснулся Семен только к вечеру, когда густо затемнили избу синие сумерки.

Пообедали. Ложка Семена ходуном ходила. Изголодался мужик. Пообедав, Семен прилег на широкую скамью, рассказал о пережитых мытарствах.

Рассказ о смерти Дмитрия Юрина, о докторе, о последних минутах перед расстрелом Варвара слушала сцепив руки — не взорваться бы рыданием! Опомнившись, поняла — погиб врач, у которого она бывала на приеме.

— Семен? Расстреляли Иннокентия Львовича?.. — беспомощно спрашивала молодая женщина. — Значит, ты все знаешь?

— Дай господи ему царство небесное, — набожно вымолвил старик. — А мы его ждали, ждали. Так и не дождались, — притуманиваясь, заметил Никанор, глядя на чудом спасшегося сына.

На другой день семья собирала Семена в путь.

Никанор вымыл сына в черной баньке; вздыхал тайком над избитым родным телом, над затянувшимися уже рубцами. Только не тронул раненую руку.

— Рано еще. Обождем. А то разбередим…

В сумерки двинулись к опушке тайги.

Семен, поцеловав отца, отвел в сторону Варвару.

— Береги себя, Варя. И его береги. Сына. И не обессудь на прямом слове: ухожу я надолго. Не приду месяц, другой, третий — не бойся, не думай плохого. Больше я им в руки живым не дамся.

Варвара прислушалась к незнакомым, жестким интонациям, металлически звенящим в голосе мужа, оробела.

— Семушка! Да как же я… мы с ним? Куда ты собрался? Никуда я тебя не пущу! — отчаянно сказала она.

— Варя! Я хочу, чтобы ты знала всю правду. Я стал другим человеком. Я… теперь уже не смогу спокойно сидеть в землянке и выжидать, когда японцы или калмыковцы к нам пожалуют. Не могу! Сердце горит!.. Я иду мстить. Уничтожать иду. Ты пойми, Варя: я на воле, а они лежат в могиле, Варя! Я был в могиле, засыпанной землей. Пока не дойду до победы, пока не увижу мертвым последнего белого гада, нет мне ни радости, ни покоя. Ты не бойся, Варя, теперь я бессмертный. Я один за них, за всех, живу…

Варвара стояла ошеломленная; рвался из груди бабий вопль; хотела кинуться к мужу — не пустить, насильно удержать! Но преданным сердцем поняла — все напрасно, не помогут ни мольбы, ни слезы, ни угрозы. Она тяжело рухнула в снег и замерла, прижавшись головой к валенкам мужа.

— Варя. Женушка. Одна ты у меня. Единственная! — Семен легко поднял ее на руки и жарко, неистово стал целовать любимое, залитое слезами лицо. Потом он поставил ее на ноги, спросил непреклонно: — Ты поняла меня, Варвара?

— Иди… Все поняла… Нет тебе иного пути. Иди, родимый…

И вот, скажите на милость, казалось, не мил — не дорог был дотоле Алене Смирновой край, где свили они с Василем себе гнездо, — все в Россию тянуло; суровый, гордый Дальний Восток пугал ее тайгой непролазной, реками многоводными, дорогами бескрайними; то ли дело курская равнинка — черноземная, милая, свойская земля, на длинные версты цветущая садами яблоневыми!

Но как железными клещами сердце схватило, когда потянулись чужие постылые руки к Амуру и Уссури. Стекаются сюда битые войска белых, из чужих земель прибывают и прибывают гады разные, из-за океана приплыли змеи заморские. Сколько нечистой силы собралось!

Пируют белоинтервенты, радуются: надеются проглотить благодатный, изобильный край. Но встанет, встанет у них поперек горла косточка: начинает поднимать униженную голову простой люд, оскорбленный вражеским нашествием. Пируйте, пируйте, женихи! Оглядитесь — суженой-то нет!

Народ затаился, ропщет, ищет выхода; сильные духом уже делают набеги на врага: гремит по краю слава беззаветного храбреца Семена Костина — Семена Бессмертного, все чаще на устах людей имя партизанского командира Сергея Лебедева.

Горела в Алене святая, правая злоба на пришельцев; горько раздумывала Смирнова, курская крестьянка-переселенка: «Что делать?» Темная речка томится: близок враг, вот-вот ворвутся на широкую прибрежную улицу калмыковцы и оккупанты — в соседних селах уже слышны чужая речь и бряцание богатого оружия. Какие еще испытания падут на мирное село? Расправили крылья — и вот налетела орда несметная.

Алена не могла уже мириться с жизнью в ручных и ножных кандалах. Забыть Октябрь семнадцатого года, свежий ветер свободы? Советы забыть? Сменить волю вольную на наручники, на затворы тюремные?

Выйдет Алена к Уссури-реке, сядет на Горюн-камень. «Сколько я здесь труда положила! Моя это река, моя земля! Люба-дорога мне каждая былинка в полях, каждое деревце в таежных дебрях, каждая песчинка на речном берегу. Не отдам насильникам!..»

Вечерами сидит Алена за работой. Веретено в ее привычных руках присвистывает, крутится. Попросит она:

— Василь! Почитал бы ты «Тараса Бульбу».

Любимой стала у них эта — большой веры и правды — книжка.

Василь читал хорошо, много бойчее, чем Алена. Любимые места наизусть знал; закроет глаза и грозно читает про битву свободолюбивых казаков с врагами:

«— Есть ли еще порох в пороховницах? Крепка ли еще казацкая сила? Не погнулись еще казаки?

— Достанет еще, батько, пороху; еще крепка казацкая сила; еще не гнутся казаки!»

Дочитает Василь до Балабана, до смерти куренного атамана, — загорюнится, еле-еле слова шепчет:

«— Сдается мне, братцы, умираю хорошею смертью, — семерых изрубил, девятерых копьем исколол, истоптал конем вдоволь, а уже не припомню, сколько достал пулею. Пусть же цветет вечно русская земля!..»

Начитаются Смирновы, молчат, думу думают. На сына, на сына родного Тарас, как на подлую собаку, руку поднял, убил сына, чтобы не позорил он свободных казаков, не предал родную землю.