Вера Солнцева - Заря над Уссури

— Бери, греби, сколько душе угодно. Пустые мешки вон в том углу лежат. Поскреби-ка по сусекам — там и рис есть, и пашено. Чумизу не запасал: чумизу китайцы да корейцы, беднота всякая уважает, а мы хорошими крупами балованы. Греби, брательничек, дядя Петя человек мирской. А я сбегаю и мигом вернусь: посмотрю, не проснулся ли сынок…

Дядя Петя с силой захлопнул за собой обитую железом дубовую дверь.

Смирнов стал всматриваться в глубины просторного амбара. Сквозь два небольших окошка, высившихся около самого потолка, падал скудный вечерний свет. Партизан осмотрелся и ахнул: какого только добра не припас дядя Петя про черный день! Большие ковчеги с зерном, пшеницей, овсом, ячменем, сусеки с пшеничной и ржаной мукой, крупы разные и впрямь рис, о котором забыли люди в эти голодные военные годы.

Закупоренные бочки и бочата. С медом, видать, или с икрой? Голодная обильная слюна забила рот, когда Василь увидел висевшие на стене на крюках жирные окорока. Вот дьявол живучий! И сейчас в ус не дует, когда весь народ голодной тоской исходит. Чего это он там замешкался? Василь поежился от внезапной догадки: «А как выдаст белякам?»

Смирнов нагреб три мешка пшена, два мешка ржаной муки и остановился. Дядя Петя не возвращался. Как он мог довериться этому рыжему прожженному лису? Что же делать? Ждать погибели? Ясно — побежал доносить. С разбегу Василь пнул ногой тяжелую дверь и чуть не сшиб дядю Петю.

— Ой, брательничек! Чево это ты выскочил, как бешеный? — в голосе дяди Пети звучала лукавинка. — Ай мышу увидел?

Василь передохнул облегченно.

— Спешить надо. Не на перепляс приехал. Готова лошадь?

— Готова, готова! Серчай не серчай, а без чайку я тебя не выпущу. В кои разы вместях попьем чайку, — пел-ворковал дядя Петя.

Они вошли в дом. В кухне прибежавшая на часок Лерка Новоселова кормила с ложки белобрысого мальчонку, все лицо которого было покрыто коростами. Синюшный, какой-то прозрачный дяди Петин сынок ревел, не хотел есть, отбивался от ложки. «Тоже, кажись, не жилец на белом свете», — подумал Смирнов, глядя на мальчонку, в кровь расчесавшего коросты.

— Золотуха, золотуха у сынка! Болезный мой! Наследник! — соловьем залетным разливался дядя Петя и потчевал Василя: — Ешь, ешь плотнее, набивай мамон доверху. Пока до своих-то доберешься! С сытым брюхом-то и ехать будет теплее, мороз-то опять какой навернул — путя тебе предстоят чижолые. Сальца, медку бери. Свой, с пасеки, липовый. Валерия свет Михайловна! Возьми-ка с полки глиняну бадейку, наложи полнехоньку медом. Отвези от меня, Василь, подарок Алене…

Дядя Петя подсел к Василю, сказал доверительно:

— Как на духу, Васенька! Только на тебя поклепал, в мыслях не держал, что к тебе побегут, по пустобрехству клепал. Я человек русский и России-родине приверженный. Для меня, Василий Митрофанович, в этом вопросе сомнений нет — я ворог и злой ворог всем ворогам России. Может, и мой час придет, кто ведает? Я им и Жевайкиных и всех безвинно убиенных припомню. Сердце дрожит, руки чешутся, а с какого бока взяться, еще не придумал… Явились, проклятущие, на готовенькое. Я всю жизнь хоромчил, по́том исходил, а у них зуб разгорелся на мое на доброе. Лучше пожгу, сам подпалю… Так мне ненавистны, заморские кикиморы…

Дядя Петя говорил как в забытьи. Василь смотрел на него и верил — подпалит: накален дядя Петя ненавистью к захватчикам.

«Чудны дела твои, господи», — подумал Смирнов.

— Из казарм два американца ко мне повадились, все нюхают, все исподтишка, а сами друг за другом следят и оба за мной. Я, как в толстовской колонии был, с девой одной распрекрасной дружил, она меня учить взялась аглицкому языку. Все ахала и охала, какой я к языку способный, как быстро чужую речь понял. А мне и впрямь знатье это не раз службу служило по торговым делам. И в Пекине и в Токио аглицкий меня выручал. Из разговора американцев я понял, что они за моим богатством охотятся, следят, где я валюту золотую прячу. Веришь — дома не ночую. Здоровяки, силищи неимоверной, придут с пистолетами: «Давай!» И отдашь за милую душу, а у меня наследник растет.

Василь встал. Дядя Петя прибавил полмешка рису, мешок пшеничной муки, сбегал в дом и бережно, на руках, вынес сахарную голову, укутанную в плотную синюю бумагу.

— Еще чуринский сахарок-то. Побалуй своих. Ну, с богом!..

Смирнова раскраснелась, слушая рассказ мужа, чувствовала — возвращается у нее на место сердце. «Значит, думает, опять по мужу скучать стала? Вспомнила времена, когда к нему, как к солнышку, тянулась?»

Поговорили. Простился и ушел Сергей Петрович. Остались Смирновы одни. Обогрелся Василь. Сел на нары около Алены. Наклонился, золотистые пышные волосы пригладил, как ребенку малому, — дело небольшое, а небывалое; радость нахлынула, Алена засмеялась, по-хорошему на мужа посмотрела.

— Жив-здоров вернулся, Вася!

Его будто кто в спину толкнул — рванулся к ней, жадно припал к теплым розовым губам.

— Какая ты красавица, Аленушка…

— Не трожь, не трожь меня, Вася! — крикнула она, отшатнулась было от него, потом смирилась, умолкла…

Долгу ноченьку не спала — думала, думала: что делать? Господи! Что делать? Ни тепла, ни холода не принесла ей близость с Василем, а с какой поры порознь? Одно название — муж и жена…

На рассвете она встрепенулась: голос Василя грустил, томился:

Алене почему-то стало страшно.

— Вася! Ты чево?

Он не ответил — спал. Спал? Нет, не спал!

Она порывисто обняла его.

— Вася! Василь! Прости меня Христа ради! Обманулась я и тебя в обман ввела. Я ждала тебя… ждала, тревожилась… Вот так бы ждала Семена Костина, Сергея Петровича… а почудилось мне, что любовь моя прежняя, молодая вернулась. Почудилось, Вася! Нет ее у меня. Кончилась любовь… — Она говорила и захлебывалась горькими, навзрыд, отчаянными рыданиями — оплакивала навсегда уснувшую молодость, некогда горячее чувство; она не умела лгать, притворяться и рыдала, несчастная, одинокая…

Василь молча отвел ее жалкие, беззащитные руки, сел на нары. Застонал от непереносной боли, спрятал лицо в ладони, будто защищался от ее беспощадных слов…

Комиссара терзала мысль: томятся в тюрьме и на гауптвахте честные советские люди. И среди них Геннадий Голубенко. Вадим знал — теперь к тюрьме и гауптвахте не пробиться: Калмыков был осведомлен о работе заключенных с повстанцами и готов был проглотить всех до одного, но мешал ему, руки вязал союзный караул. Яницын решил посоветоваться с командиром и Семеном Бессмертным.

Костину пришла в голову мысль: захватить в плен какого-нибудь матерого палача калмыковского, сделать его заложником, а потом предложить Калмыкову в обмен на Голубенко. Решили рискнуть — послать в Хабаровск разведчиков.