Вера Солнцева - Заря над Уссури

Глушила, отгоняла интерес к чужому человеку — рядом был муж, Василь. И хоть отбил Василь ее от себя, даже в помыслах не хотела быть в чем-то уличенной — признавала только прямые стежки-дорожки. От себя пряталась, не поддавалась на соблазн — муж, Василь! — а взвилась на дыбы, взревновала так, что чуть не выдала себя, когда увидела Яницына с той… комиссаршей.

Все это пронеслось в смятенной голове Алены при виде Вадима. С трудом подавила волнение, сказала достойно, приветливо, как подобает хозяйке:

— Товарищ комиссар! Вот нежданная встреча! Раздевайтесь, гостем будете. Сколько времени не виделись! Вы нас совсем забыли. Ну чего стоите? Раздевайтесь…

— Товарищ Яницын торопится, Аленушка, — вмешался Лесников и сказал ей о приглашении.

— Поеду, с удовольствием поеду! — согласилась Алена. — Я и так собиралась к ней. Но, пока я буду собираться, батя, ты сгоноши-ка яишенку. Поедим, закусим — и в дорогу…

— Да там Ленька Жевайкин на санях ждет — везти в город, — нерешительно сказал Лесников. — Промерзнет парень!

— Зови его в избу, батя.

Закусили. Она собрала небольшой узелок. Надела шубенку, меховую шапку-ушанку, шерстяные варежки, валенки. То ли запела, то ли заворковала:

— Я готова, готова, готова… Жди, батя, через неделю, я без тебя больше не выдюжу, соскучусь…

Шагнула к порогу, потом повернулась и бросилась Силантию на шею, будто надолго расставалась.

Силантий тревожен, обеспокоен: «Жалеет меня одного оставить, совестится…»

— Ну вот! На неделю едешь, а прощаешься на год. Чево ты так трепыхаешься, аж пятнами пошла? Застегнись получше, Аленушка, не застудись, доченька.

Она полетела к порогу, как будто боялась оглянуться на отца, будто оторвала от себя что-то.

— Жди, батя!

Дорогой Яницын снял с ее руки грубую, из жесткой шерсти варежку, и так — рука в руке — ехали молча. У них уже все было сказано без слов. Заветное, единственное слово сказали горячие руки.

Веселая, розовая от мороза, смущенная стояла она в кухоньке Яницыных, отогревалась — и оттаивало ее сердце от материнской заботы Марьи Ивановны.

Ног под собой не чуя, летала мать по дому, кормила, угощала, укладывала спать дорогую гостью. Сынок верен себе — унесло уж его в город, говорит: «Важная встреча». Дурень! Рохля! Завтра уедет, а наверно, ничего с ней и не обговорил? Дождалась сына. «Согласна она?» — «О чем вы, мама?» Так и знала! «Ты, сын, о деньгах и расходах не думай. Из твоих сапожницких заработков потихоньку хоромчила: кое-какие покупочки уже сделала…» Смеется сын, а раз смеется, значит, уверен: согласится Аленушка стать его женой.

Днем они проводили Вадима во Владивосток. Напекли на бобовом масле лепешек из сеянки; мать курицу-несушку не пожалела — зарезала, сварила. Дорога не сказать что дальняя, а сосет тревога: там, за «нейтральной зоной», японцы, не сделали бы сыну худа?

Поцеловал мать. Протянул руку Алене:

— До скорого свидания, Елена Дмитриевна!

— До свидания, Вадим Николаевич…

Из окна вагона смотрел то на мать, то на Алену: не обидел никого. «Умник сынок! Женю, женю тебя…»

Две недели прожила Алена у матери Яницына. Марья Ивановна учила ее шить, и они кроили, сшивали, примеряли обновки: в труде постигалось не такое уж простое искусство кройки и шитья. Мать довольнехонька ученицей: мерекает, мерекает! А сама в тревоге непереносной: запропал Вадим…

Алена тоже ждала и недоумевала. Правда, слов сказано не было, но обязались они в чем-то друг перед другом во время поездки. И оскорбилась, но даже и бровью не повела, когда мать получила записочку. С делегацией проехал Вадим мимо дома — в Читу, на выборы в Учредительное собрание Дальнего Востока. «Мама Маша, умница моя, — писал сын, — поясни Аленушке, что я солдат и мне приказала партия. Пусть извинит меня и ждет. Я вас обеих люблю и рвусь к вам».

Яницын в это время дрался с буржуазными депутатами, эсерами, меньшевиками, которые делали все, чтобы не пустить большевиков в новое правительство и не дать им влиять на политику республики.

Результаты выборов в Учредительное собрание: свыше пятидесяти шести процентов голосов — пятнадцать мандатов из двадцати шести! — получили списки кандидатов, выдвинутых большевиками.

Фракция большевиков внесла в собрание декларацию:

«Дальневосточная республика представляется нашей фракции надежным сторожевым постом, охраняющим единую целостность России, и отнюдь не мыслится как территория, подверженная иноземному влиянию…» Ох, не по носу декларация державам «Согласия», как не по носу им пришелся запрос Учредительного собрания к Америке: когда будет прекращена вооруженная интервенция Японией Дальнего Востока? В обращении подчеркивалась ответственность Америки за поддержку и поощрение происков японских интервентов.

Передышка! Это отлично. Но идут зловещие сигналы — во Владивосток стекаются и стекаются белогвардейцы. Похоже, форсирует Япония переворот… ДВР — «красный буфер» — ей кость в горле!..

Сергей Петрович оглянулся назад, в прожитое, и ахнул. Уже скоро конец двадцать первого года! Как стремительно летит время. Вот он, воочию зримый бег исторических событий!

Напряженная, суровая жизнь: мы и воины, и организаторы, и пропагандисты, и строители. Казалось, пришли дни труда, созидания, пришел конец затянувшейся на годы гражданской войне.

Японцы эвакуировались из Хабаровска.

Власть взяла в руки Дальневосточная республика.

Таежные воины поставили в угол винтовки, взяли в руки топоры, обозрели хозяева-строители разоренную японцами и атаманами домашность.

И вот снова до самых глухих деревень и починков Приамурской и Приморской тайги долетел звонкий, гневно-тревожный зов боевой трубы. Конец передышке!

Набат народной тревоги! Партия отдала фронту своих сынов.

«Республика в опасности! К оружию, товарищи!»

И за тысячи верст, сквозь дали далекие, через горы, реки, тайгу и метели, через разрушенные войною, стынущие в разрухе сыпнотифозные, голодные города и неподвижные эшелоны, заметенные на путях наносами и сугробами, — оттуда, из сердца России, из Кремля, доходил до народа ободряющий, вселяющий веру в победу голос Ленина.

— Ленин с нами!

— Да здравствует Ленин! — несся, ширился народный клич: снова двинулись из тайги партизаны, а кто был дома — брал винтовку, оставлял жен, детей.

— За власть Советов!

Затишье перед бурей кончилось: Хабаровск вновь подвергся оголтелому вражескому нашествию! Пришлось опять брать в руки винтовку, гранату — отбиваться от семеновцев, каппелевцев, от заплечных дел мастеров, хлынувших по зову Японии из щелей, где их пригревали, — из Маньчжурии, Китая.

Сотнями эшелонов двинулись в поход огрызки белых ратей, отборные волки, не знающие пощады и не ждущие ее для себя. Люди войны. Работники смерти. Заплясали на веревочке самураев недобитыши белой рати — семеновцы, каппелевцы.