Вера Солнцева - Заря над Уссури

И настал для Алены большой час: почуяла она в себе силу могучую: вольная, не рабская, кровь в ней ходит! «Нет, думает, не сломили меня мужнины кулаки, не добила нужда черная, не все соки высосал дядя Петя, — буду перелом жизни решать».

Однажды после урока с учителем идет Алена домой по знакомой сельской прибрежной улице — и размечталась. Зимой дело было, снег выпал глубокий-глубокий. Глядит кругом и деревни не узнает — утопает в белом наряде. По-новому как-то и земля и небо к ней повернулись, а сама она будто не идет — летит в воздухе, — и полнота светлая в душе, и радость.

Свернула с дороги вправо, подошла к берегу Уссури. Широко, просторно лежит река могучая, льдом скованная, и нет ей конца-краю. Белешенько все, и такая красота, такой покой кругом — душа от счастья замерла. А снег падает и падает крупными хлопьями, на домах и елях пышными охапками лежит. До чего хорошо и празднично, когда перед тобой такой простор и воля! Были бы крылья, взлетела, помчалась бы ввысь.

Постояла Алена на берегу, воздухом зимним надышалась. Пошла домой — улыбается, кажется, даже песню запела, чего с ней с девических пор не случалось. Жить, думает, надо в полную меру, а не коптить небо. Отдать силушку народу. А Василь? Василь! Не даст он ей ходу. Остановилась женщина, задумалась…

Ударила Алену тоска.

Смотрит на себя словно бы со стороны: стоит один одинокий человек на краю закованной льдами великой реки и не знает, где же его путь-дорога. Вспомнились ей грозные праведные слова:

«Сердце гневное ношу!» Распрямила плечи Алена, быстро домой зашагала. Подходит к избе — в окнах темень.

«Слава богу, Василь не пришел еще. Или спит?»

Входит в избу; Василь сидит нахохленный на скамье, как-то весь съежился. Поняла жена — ну и зо-ол! Сам с воробья, а сердце у него сейчас с кошку. В такую минуту к нему лучше не подходи: хоть на него масло лей, все равно скажет — деготь. Решила она молчать. И он молчит. И неведомо с чего страх на нее напал, мурашки по спине пошли, сердце зашлось.

Молчит Василь.

Молчит Алена.

Потом потиху разделась; огонь зажгла; собрала ужин, все на стол поставила.

Молчит, злыдень. За стол не сел, есть не стал.

Постлала она постель и легла.

Василь тулуп на лавку бросил и тоже лег.

«Отойдет к утру», — подумала Алена и вскоре заснула, как в воду канула. Сквозь глубокий сон слышит — толкает ее кто-то. Открыла глаза. В избе темно. Ни рукой, ни ногой шевельнуть не может — веревками связана. Жуть ее взяла, сердце захолодело.

— Василь! Василь, пошто это ты?! — хриплым спросонок голосом спросила Алена.

— А ничего, шлюха, ничего! Поучить малость думаю. Тварь! С учителем снюхалась?

Алена, человек ни в чем не запятнанный, спроста и засмейся, и черт ее за язык дернул сказать:

— Помнит свекровь свою молодость и снохе не верит?

— Еще смеешься?! Мужики на собрании всенародно проздравляли…

Кряхтит, поднимает ее. Хотел ополоумевший от черной ревности мужичонка за косу ее к перекладине подвесить, а поднять не мог. Это и спасло Алену.

Свету белого Василь невзвидел, что не может одолеть жену.

Уж бил-бил! Поняла она — распалился Василь, в безумие впал. Мычит Алена от боли, а он только зубы скалит, да еще, да еще сильнее!

Откуда и силы взялись, крикнула ненавистно так, злобно:

— Не бей, Васька, в чужие ворота плетьми, не ударили бы в твои дубиной!

Взвился он…

Очнулась Алена утром. Шевельнула руками, ногами — веревки сняты. Ни встать, ни сесть не может. Опухла вся, тело в кровоподтеках. На побеленной стене — кровь. Постель — в крови. Руки и ноги от побоев синие, как чугунные. С трудом вспомнила все. Долго лежала молча. Вся жизнь проклятая вспомнилась, все его издевки и побои там, в России.

— Горемыка ты, Алена, горемыка! Как муж-то тебя измочалил-измытарил… — прошептала, словно в забытьи.

Глянула округ — Василь на лавке сидит, лицо руками прикрыл.

— Василь! Василь…

Вскочил он с лавки, к ней подошел, посмотрел и отвернулся.

— Ладно! Прощайся с былым, Василь, не будет тебе от меня ни прощения, ни пощады…

— Мне грозить вздумала?!

И опять кулак над нею занес.

Не помня себя, вскочила Алена, как кошка дикая, ощерилась, вмиг подмяла его под себя. Терпит брага долго, но в свой час пойдет через край! Куда слабость и боль пропали!

— Батюшки-светы! Убью, как кобеля бешеного!..

Лежал у порога веник березовый, схватила она его и давай Василя хлестать. Освирепела. Долго ли била, коротко ли — и не знает. Лупила-лупила, приговаривала:

— Будя тебе старинкой жить! Тут тебе не Россия. Убью и отвечать не буду, а коли отвечать придется, до Сахалина рукой подать — и там люди живут…

Свалился он с ног, как полумертвый. Подняла она мужа милого, друга верного за ворот с полу, дала пинка хорошего вдобавок, швырнула на тулуп, на лавку и сказала-отрубила:

— Сам замесил, Васька, сам и расхлебывай. Кончилась твоя Алена! Попомни нонешний день навсегда! Душу ты мне переломил! Ногу ай руку переломишь — сживется, а душу переломишь — не срастется, не сживется. Больше пальцем себя тронуть не дам — хватит. И чтоб мне этого больше не повторять. Тронешь — поленом зашибу. Жил собакой, околеешь псом!..

Василь лежит — ни глазам, ни ушам своим не верит. Вот… на тебе! Слова поперечного никогда от жены не слышал, слезы и те затаясь, потихоньку лила, не смела… а тут заговорила!

Тем дело у них и кончилось. Долго Василь не смирялся. Прыгал. Петушился: «Я — хозяин!» Ерепенится, фыркает, кулаками сучит. Она спокойно посмотрит на него сверху вниз, скажет устало, равнодушно:

— Не замай, Василь…

Он сразу и отскочит, только побелеет от злости.

По своей по доброй воле она с ним перестала разговаривать, а спросит он ее — ответит «да» или «нет». Силу свою узнала. Человек в ней проснулся гордый-прегордый. Поняла: нет к прошлому возврата. Осмелела. К учителю с книжками бежала уже не таясь, а в открытую.

Тут стих, замолчал, как немой, Василь. Скоро стала замечать — крепко о чем-то он задумывается. Ино поднимет она голову от веретена, а он на нее смотрит как на новинку дивную.

Василя перевернула та черная, безнадежно горькая и постыдная ночь, когда, ослепленный ревностью, боязнью навсегда потерять Алену, он решил ее изувечить, изуродовать. «Кому нужна будет калека-то? А я тут как тут, заботой и лаской верну былое. Все отвернутся, а я, как раб верный, служить буду… Моя, только моя Аленка!.. Что же я наделал, что натворил? На что поднял руку?»

Он полюбил ее с первых дней супружества, полюбил с горькой, скрытой страстью, таимой даже от себя: бунтовала его неуемная гордыня. «Не в законе рожденная»… Стыдился людей, сторожился, ждал насмешки: «Подобрал себе, Васек, ………?» Все нутро переворачивалось от злобы: «Навязали постылую…» и от тоски и восторга: «Аленка! Пава моя ненаглядная!» И бросался зверем — бил; и ласкал исступленно в редкие минуты просветления и стыда за свое зверство. Назло, в отместку «незаконнорожденной» выдумал историю с девкой, по которой якобы сохло его сердце: «Досадить, досадить!..» Злобился, метался и не заметил, что уже шла к нему большими шагами любовь и улыбалась робко и покорно необыкновенными розовыми губами.