Игорь Сюмкин - Полдень следующего дня

В этой его выходке трудно было усмотреть злой умысел, но Иван все ж почувствовал к нему сильную неприязнь. Ругал себя старым дураком, смех, мол, обижаться на мальчишку, а поделать с собой ничего не мог. Прасковья вскоре (между прочим, не придавая никакого значения) сказала, что Семке, без спросу задержавшемуся на рыбалке, родители устроили хорошую трепку. Иван в душе даже позлорадствовал, тут же, правда, застыдился себя, да что толку.

А осенью, когда уже и подзабыл о случае с Семкой… Ужинали они с Прасковьей в своей жарко натопленной кухне. На крыльце знакомо прошаркали шаги. Узнав их, Иван насторожился. Через ноги, разом занывшие, будто на погоду, дошло до него, с чем пожаловал Семка.

— Здрасте, — без стука просунулся тот в дверь. Что он не вошел, а лишь просунулся, Иван определил по тому, как коротко она скрипнула.

— Проходи, Сема. Что не проходишь? — позвала Прасковья. Иван молча, нарочито громко схлебывал с ложки щи.

— Да не, теть Паш, натопчу… Дядь Вань, я вам фотку принес. Ну, ту… Где вы с Муськой, — за три с лишним месяца еще недавно ломкий Семкин голосишко установился.

— Ну-ка, ну-ка, как он там? — полюбопытствовала Прасковья.

«Экий чертенок въедливый… В чем добром бы так! Дался я тебе с этой карточкой… И Пашка туда же, а ведь не дура вроде…» — усмехнулся в усы Иван, которого и Семкина въедливость, и простодушное любопытство Прасковьи вдруг позабавили.

— Здорово-то как! Муська прям будто мышь увидела. Вот-вот сиганет! — живо отозвалась Прасковья. — Спасибо, Сема, спасибо. Я тебе яблочко… — не по возрасту часто прошлепала босыми пятками к столу и обратно.

«Как я там? Занятно вообще-то… У Паши спросить? Тьфу, глупость! Постой-ка, а ведь что получается?.. Малый-то мог, ну, чего угодно и кроме меня наснимать, — торопился же, а снял не кого-нибудь… Мог отца, мать, черта-дьявола, не все ли равно? Знать, провиденье подсказало. Провиденье… Точно! А? Раз снял, да еще карточку принес, значит, увижу. Точно!» — неожиданно повернулись Ивановы мысли, когда Семка ушел.

Слыша тяжелое дыханье Прасковьи, определил, что она так и стоит у порога, и, тыкаясь рукой вперед, пошел к ней. Уткнулся пальцами в мягкое, мелко подрагивавшее плечо.

— Ну, началось опять… — с жалостью и досадой бросил он.

Грубовато нащупав трясущуюся, податливую руку жены, осторожно взял из нее лощеный, гибкий прямоугольник и, держась за стену, побрел в комнату, подальше от тихих Прасковьиных слез.

В тот вечер он положил снимок в шкатулку, к часам.

…Иван уже долго глядел на него, но внимание было рассеяно и виделось пока не столько запечатленное на снимке, сколько с ним связанное. Наконец с усилием заставил себя сосредоточиться. И что? Те же торчащие на макушке седые космы, отечное лицо. Разве что… Губы явно сердито сжаты, а взгляд широко раскрытых глаз несуразно с той сердитостью почти бессмысленно улыбчив, недоуменно кроток. У Муськи взгляд был осмысленней.

Ивану стало жутко, он резко, не без отвращения, швырнул снимок обратно в шкатулку. Потрясенный увиденным, он чисто машинально поддел отверткой крышку часов, чисто машинально определил неисправность, принялся за работу.

Иван был не в состоянии дать себе отчет в том, чем занимается. Так же механически он мог бы тогда поесть или причесаться. Пальцы, однако, были безошибочны, чрезвычайно уверенны, чего им наверняка не хватало б, даже при полной с его стороны отдаче, продолжай Иван оставаться в буйном, радостном возбуждении, что охватило его с полчаса назад, когда вспомнил о часах. Ему бы здорово мешали тогда благоговейная робость, почтение к ним, потому что, если зрячие глаза были для него жизнью, то часы лежали сейчас на столе молчащим сердцем той жизни. Иван же был лишь сельским часовщиком, а не сердечных дел мастером. Они вместе сумели вернуться из прошлого и снова войти в настоящее. Часы были единственным, что вернулось с ним оттуда, хотя очень явственно сквозь крошечные шестереночки в корпусе, которые он бездумно и все ж точно пробовал отверткой, видел он сейчас то, что осталось позади, замерло, поросло быльем…

В комнату заглянула пришедшая в свой перерыв (поварила она в районной столовке) Прасковья. Улыбнулась, хотела подойти, но увидела, что он занят. Теми часами… Теми. Прасковья на цыпочках вышла в кухню, тихонько занялась обедом.

Иван не заметил ее прихода… Прошлое мелькало перед ним обрывочно и непоследовательно; отдельные видения были неожиданны и плохо вязались с чем-либо определенным, одни возникали на мгновенья — другие задерживались…

…«Тигр», что еще недавно свирепо взрыкивал и неумолимо приближался, хотя и щерил в жуткой гримасе неровные клыки разорвавшегося орудия (отлетевшие ошметки его споро нашли Ивановы ноги), был уже беспомощен — беспомощней лежавшего в десятке метров от него Ивана.

Беспомощней Ивана был и человек в сером, гладко облегавшем плотное тело мундире и съехавшей на подбородок каске с порванным ремешком. Он медленно пятился от Ивана на заплетавшихся ногах и, заметно оседая на ходу, хватался скрюченными руками за воздух. На сером сукне его мундира, ровной строчкой пересекая грудь, темнело несколько опаленных точек. Кровь не успела еще проступить.

А над слегка присыпанным теплой, горелой землей Иваном мелко подрагивал в воздухе приклад немецкой винтовки, прямо-препрямо, почти отвесно вонзившейся штыком в землю. Штык на всю свою ширину прихватил кожу с краешка левого Иванова бока и жег, жег, словно был раскален…

В масленке не оказалось масла. Иван лунатиком проковылял к комоду, достал из ящика пузырек с маслом, наполнил масленку, вернулся к столу. Перед глазами стояло уже другое…

— Юрий Иваныч… Глаза! Да я тебе что угодно… — лепетал (именно лепетал своим не тихим басом) Иван и хватал, тискал руку толстого низенького мужчины в мешковатом, небрежно застегнутом белом халате.

Лицо того поглощалось огромными, бледными щеками, крошечный носик еле-еле выступал меж них, но заплывшие глазки были быстрыми, насмешливыми, умнющими. Он покровительственно похлопывал Ивана пухлой белой рукой по плечу и снисходительно приговаривал сквозь одышку тонким, почти женским голосом:

— Экий ты, брат, статный, будто и не полета тебе… До плеча не дотянуться. Ну, ладно, Иван, глаза твои — слава богу, так что будь здоров! Извини, брат, некогда болтовней заниматься. Дела! — уже серьезно закончил он, отходя к столу, на котором лежало взразброс несколько историй болезни. Молоденькая сестра ввела в кабинет больного. Иван, боясь встретить его невидящий взгляд, поспешно вышел. Это было четыре дня назад.

Из кухни донеслась вдруг до него неизменная, негромкая Прасковьина «Лучинушка», подавляемая раздражающим скрежетом ножа о рыбью чешую.