Михаил Стельмах - Щедрый вечер

А за ученической сутолокой, стоя под немалым колоколом, пристально–пристально следит седой остроглазый сторож, умеющий разминать и телячью шкуру, и ученические уши. В одной руке он держит медные, натертые до блеска часы, а другую вплел в веревку колокола.

Я важно вхожу на школьный двор, а сзади на мои плечи выскакивает Иван Пампушка. Он хочет на дармовщину проехаться до школы и, как оглашенный, кричит в самое ухо:

— Здоров, читальщик! Сколько возьмешь за перевоз?

— Две копейки без копейки и копейку сдачи, — отвечаю ученической прибауткой, пригибаюсь — Иван торчмя летит на землю и хватает меня за ноги. Мы покатились клубком, а нас уже окружают школяры, и всем становится очень весело. Когда я встал на ноги, в мою шапочку презрительно ткнул пальцем придирчивый Ульян:

— А это что у тебя?

— Австрийский картуз из самого настоящего сукна, — говорю, не моргнув глазом.

Ульян откатывает края шапочки, принюхивается к ней и под смех школяры говорит, что из этой австрийской сумки хорошо было бы кормить коня.

— А я и кормлю из нее Обменную, — говорю, чтобы отвести от себя насмешку.

— Врешь! — отрезал Ульян.

— Вот посмотри, — и сегодня кормил! — показываю дно шапки, в которой лежит несколько листочков и лепестков от цветов.

— В самом деле! — не верит Ульян, но уже не знает, чем ущипнуть меня.

Вдруг возле школьной изгороди верхом на коне появляется дядька Себастьян. Перед ним на седле лежит какой–то немалый ящик. Вот председатель встал в стременах, соскочил на землю и впереди себя понес ящик к школе. Я выбегаю навстречу дяде Себастьяну, кланяюсь и спрашиваю:

— И вы к нам?

— И я к вам, Михайлик.

— Может, учиться?

— А что ты думаешь: с большой охотой сел бы за парту. Здоровлю [18] Поздравляю. тебя с первым днем обучения.

— Спасибо. А что вы несете?

— Смотри! — дядька Себастьян ставит на землю разделенный на две половины ящик, а в нем аж сияет целое богатство: одна половина забита ароматными, как конфетки, карандашами, а вторая — ученическими ручками. Я никогда не видел столько такого добра и растерялся перед ним. — Что, Михайлик? — смешно подмигнул мне бровью дядька Себастьян: ему и самому приятно смотреть на это сокровище.

— Где же вы достали столько?

— Аж в Виннице.

— И что с этим добром будете делать?

— Отдадим учителям, а они раздадут ученикам.

— Это, значит, подарок нам? — радуюсь я.

— Подарок от комбедовцев: мы не учились, так учитесь вы, в люди выходите! — И тут дядька Себастьян хмурит свою бровь, под которой только что держал веселье, и пальцем касается моей веревочки на шее. — А это, сорванец, что за новость у тебя?

— Какая же это новость? Привязывают школьники к шее карандаши, привязываю и я.

— Это бедность наша привязывает! — сердится на кого–то дядька Себастьян, разрывает веревочку и высвобождает от нее шею и карандаш. — Слышишь, Михаил, ничто не должно гнуть человека или висеть у него на шее: ни ярмо, ни цепь, ни крест, ни даже карандаш! Понял?

Я тогда не очень понял, чего дядька Себастьян так возмутился на мою веревочку, недоуменно присмирел. А председатель комбеда вынул из кармана пиджака сначала какую–то книжку, потом карандаш, который тоже пах конфетками, и протянул мне.

— Вот тебе от меня.

— Может, не надо? — усомнился я.

— Чего это не надо? Пиши на здоровье.

Я засмеялся.

— Ты чего хихоньки справляешь? — под бровь дядьки Себастьяна снова прибилась веселость.

— Чего? Я слышал: пейте, ешьте на здоровье, а вот чтобы писать на здоровье — не слышал.

— Еще услышишь — имеешь время. Всякие поганцы такое пишут, что и здоровье, и даже жизни забирают у людей. А нам надо писать только на здоровье людям.

— Дядя Себастьян, что это за книжка у вас?

— Политграмота.

— Политграмота? Это о чем же?

— Как тебе сказать? — собрал на высоком челе с полдесятка морщин. — Вот космография — это наука о том, что делается на небе, а политграмота — что надо делать на земле. Возьми себе на день, может, что–то поймешь, — дядька Себастьян дал мне книжку, подхватил ящик с ученическими сокровищами и пошел к учителям.

Меня сразу же обступили школьники, рассматривая и карандаш, и новую книгу.

— Везет же кое–кому, — завистливо говорит Ульян и так же, как недавно в шапочку, тыкает пальцем в книгу: — И что это за штука — политграмота? Знаешь, или где там?

— Почему не знаю? — отвечаю вопросом на вопрос и пускаюсь берега: — Есть две высшие науки — космография и политграмота…

— Чем же она высшая?

— Сам подумай своей головой: просто «грамота» есть обычная грамота, а здесь еще впереди стоит «полит», поэтому она и является высокой наукой.

Это объяснение удовлетворяет и Ульяна, и меня, и школьников. А чтобы совсем не завраться, я быстро заскакиваю в школу, и здесь меня в коридоре встречает Люба.

— Михайлик, это ты?! — удивляются и почему–то так радуются ее карие глаза, что и мои начинают улыбаться.

— И ты уже пришла в школу? — не знаю, что сказать ей.

— Я первая пришла, — и поворачивается так, чтобы хорошо было видно ее сережки, которые висят себе и дремлют на темных мочках ушей девочки. — Все боялась, чтобы не опоздать.

— А может, ты хотела всем сережки показать?

— Бессовестный, — оттопыривает узелком розовые губы, но сразу же перестает сердиться и таинственно говорит: — Я тебе что–то принесла. Знаешь что?

— Откуда мне знать.

Коридором пробегает Цибуля. Он бессовестно останавливается возле нас, нахально заглядывает мне и Любе в глаза и многозначительно говорит: «Ги».

— Ты чего? — сразу возмущаюсь я.

— Потому что что–то знаю, — хитро смотрит на меня и Любу. — Вот расскажу всем ребятам.

— Что же ты, чаполоть болотная, расскажешь? — обижено прозвучал Любин голос, а испуг тенями затрепетал в ее глазах. — Что?

Цибуля радостно засмеялся, показал нам язык:

— Что захочу, то и расскажу. Еще рано кое–кому засматриваться друг на друга.

Обида, негодование и гнев сорвали меня с места. Я изо всех сил хватаю болтуна за барки и даже удивляюсь, как он, приземистый, затрясся в моих руках, а из его карманов начало сыпаться выигранное добро: желуди, стреляные гильзы, старые перья, огрызки карандашей и оловянные пломбы. Это добро, несомненно, и спасло нас от потасовки в первый день учебы.

— Пусти! — вдруг заскулил Цибуля. — Вон раздавишь перо.

— А врать будешь?

— Н-не буду! На черта вы мне сдались. Уже и пошутить себе нельзя.

Я отпускаю Цибулю. Он быстро собирает свое добро и снова бежит во двор. Будет ли он там рассказывать враки?

Люба пренебрежительно посмотрела ему вслед и доверчиво сказала мне:

— Ты, Михайлик, не грусти. Что нам от такого заводилы ждать? Вот подожди меня немножечко, я сейчас! — Она стремглав бросается в свой класс и скоро возвращается, что–то пряча за спиной. — Догадался, что у меня?