Михаил Стельмах - Щедрый вечер

— Тебе надо покупать железные, только железные сапоги, — продолжает отец осматривать обувь.

Я сразу же прикидываю в голове: «Вот если бы в самом деле разжиться на железные сапоги! Им бы износу не было! Подмотай больше онуч и роскошествуй на льду без опаски.

— А это что? — отец трогает каблук, который почему–то начал качаться. Отцовский глаз сначала смотрит на меня, потом на кровать, где, свернувшись, дремлет ремень, и снова на меня. — Чего же губы зашнуровал? Что это?

— Каблук, — безнадежно вздыхаю.

— Сам знаю, что каблук! — становится грозным голос отца. — А чего это он нацелился на поповскую леваду?

Кто же его знает, чего он туда нацелился? Я пеку раки, снова вздыхаю, уменьшаюсь, и душа моя уменьшается, а в мыслях все равно на миг оказываюсь на поповской леваде, где каток так калечит мои сапожки. Нет, видно, ничего стоящего не получится из меня, придется идти в сапожники–латальщики. Пока я, впав в безнадегу, позорю себя, во дворе откликается Рябко. О! Иногда даже гавканье может показаться музыкой! Из моих мыслей сразу вылетают и сапожничество, и страх.

— Кто–то идет, — откликнулась мать. — Выйди, Афанасий, потому что разве долго доброму человеку наскочить на столб овина?

Отец выходит. Я веселею, торопливо берусь за книгу, а мама, жалея меня, улыбается:

— Не пора ли уже тебе, болтун, пожалеть и сапоги, и ноги?

— За ноги, хотя я их летом бью, никто не ругает меня, — бормочу себе под нос. — Кабы–то у нас была одна цена и ногам, и сапогам!

— И скажешь такое, — рассмеялась мать и повернула ухо к дверям: в овине аж зазвенели чьи–то промерзшие сапоги — кто–то долго на морозе ходил.

Скоро в хату вошел отец со своим коренастым братом Яковом, сила которого ощущалась даже в складках кожуха.

— Добрый вечер! — здоровается дядька Яков, непослушной десницей расстегивает кожух и ставит на стол две зеленые бутылки с пивом, что стало льдом. — Ну и мороз взялся на ночь — аж шипит. Не поставишь ли, Анна, это пиво в печь? — кивает на бутылки.

— Можно и в печь, — удивляется мать, чего это пришел к нам дядька Яков, который через свою машинерию и на свет божий не показывается.

Талант моего деда более всего унаследовал дядька Яков — он был и кузнецом, и слесарем, и столяром, и стельмахом, и токарем. Никакая стоящая железяка, которая попадала в село, не миновала его рук. В войну он добрался и до снарядов — выбирал из них начинку, а со стали варил лемеха. На таком деле с ним случилась беда: один снаряд разорвался, развалил кузницу, отрезал и куда–то дел четыре пальца левой руки мастера. Ох и жалел за ними дядька, придя в сознание, и все просил родню разыскать их во дворе и огороде.

— Вместе они работали, так пусть бы вместе и отдыхали, — говорил дядька и клял тех люциферов, которые додумались втыкать в железо смерть. — Их бы, извергов, заклепать в то железо и выстрелить на океан.

Когда зарубцевалась его левая рука, когда он как–то научился орудовать обрубком руки, — снова взялся за снаряды, потому что людям надо было пахать землю. Правда, теперь дядька Яков колдовал над снарядами не в кузнице, а на огороде, потому что если бы снова что–то случилось, — жалко было бы кузницы и особенно нового кожаного меха в ней…

Много лет тому, когда отец был еще парнем и работал в лесах князя Кочубея, дядька Яков занял у него на хозяйствование тридцать рублей. Но теперь дядька усомнился, следует ли ему возвращать эти деньги. Пять рублей он принес сразу по приезду отца, положил их на стол и заговорил не так к родне, как к мелкой голове мелкого царя:

— Вот вам, брат и жена брата, золотая пятерка, хлеба себе прикупите или что–то на хозяйство. А как дальше нам считаться, — сам не знаю; трудное это дело: за царя были одни цены, теперь — другие.

— Не такое оно и трудное, — сказал отец. — За царя корова стоила у нас тридцать рублей, и теперь — тридцать.

— В самом деле? — удивился дядька. — Надо как–то пойти на ярмарку сверить цену, — он второпях начал собираться домой и после не заходил к нам.

— Все цену сверяет, — насмешливо говорил отец, когда заходила речь о давнем долге…

Теперь дядька Яков не прячет своих узковатых глаз, и у матери просыпаются надежды.

— Так как вы поживаете в этих хоромах? — бухает дядька Яков промерзшими сапогами. — Привыкли ощупью ходить? А чего доливка осела — не от богатства?

— Да нет, от злыдней. Они ночью гарцуют по хате и все спрашивают, когда ты придешь и потрясешь мошной, — оживают чертики в отцовских глазах. — Что–то ты, Яков, очень веселый сегодня. Обманул кого–то?

— А чтоб тебя! Узнаю своего искреннего брата, — засмеялся дядька, и засмеялись на его лице все оспинки. Но мужчина не сокрушается ими, а иногда с улыбкой говорит: «Имел себе когда–то ничего лицо, но бес подлатал его решетом».

— Так откуда к тебе радость пришла? — насмешливо допытывается отец и даже на меня смотрит веселее.

— Спрашиваешь, откуда радость пришла? Вот с этих шести пальцев, — протянул брат брату обе руки. — Хоть они и сироты, а не разленились, и что–то в них таки есть. Сегодня подскочили ко мне из Литина, чтобы я поколдовал возле новой мельницы. Там, говорят, до меня какой–то даже инженер работал и ничего не сделал. А кто–то догадался послать за Яковом! — дядька аж подрастает посреди дома.

— И как? — улыбнулся отец.

— Таки починил! — упорно бухает сапогами дядька Яков. — И за неполный день заработал дурные деньги — аж десять рублей серебром. Еще и магарыч поставили.

— Аж десять серебром?! — не поверила мать.

— Пересчитайте! — дядька важно вынимает из кармана черную, как кротенок, мошну и величественным движением бросает на сундук. — Бери, Афанасий, на корову!

От этого дива у матери выпал починок из руки, и она, явно, уже увидела в торге свою корову.

— Спасибо, Яков, спасибо, — исчезают чертики из отцовских глаз. — А я уже грешил на тебя.

— И следовало, — становится грустнее дядька. — Много, ой, много грязи наросло на моей душе, иногда и вымываю ее, а до конца вымыть не могу… Вот сам скажи: зачем мне было забирать отцовскую катрагу [23] Катрага — шалаш. ? Разве своей не имею? Так нет, придумал забрать и оставил родного брата с одним овином, еще и его копейку хотел утаить. Так не батожить меня за это? Вот сегодня я раскаиваюсь, а завтра снова–таки именно за это возьмусь.

— Так скрути свой норов, Яков, пока он тебя не скрутил, — с сожалением глянул отец на брата.

— Не могу скрутить его, — аж вздохнул дядька. — Он, клятый, более стойкий чем я.

— И чего?

— Чего? — еще больше сузил мужчина глаза, а оспинки на его лице стали глубже. — Потому что ношу страх возле сердца.

— Вы носите страх возле сердца?! — не поверила мама. — Так как же вы снаряды разбираете?