Владимир Бахметьев - Железная трава

В числе первых подходила Анфиса к оконцу табельщика и, кинув свой номерок, здоровалась:

— Касьянычу привет!

Грузный, щекастый, с лысиной, отполированной годами, табельщик весело, по-молодому следил за нею, пока она проходила у перил, проворная и опрятная, в пунцовой косынке на густо-темной, как чернозем, голове.

— Вот это девка! — говорил он, подмигивая вслед Анфисе. — Отличная девка…

Кажется, он первый обратил на Анфису внимание и слесаря Карпухина.

— Чего, парень, счастье упускаешь? — заметил он ему однажды поутру, пропуская мимо себя. — Лови птичку, пока не усватана…

Он говорил это и другим, но Максиму Карпухину слова старика были как зерна, брошенные в готовую почву. Жил Карпухин одиноко, был в степенном возрасте. Необычной показалась ему Анфиса: делала все быстро, говорила резонно и при этом озирала человека так пытливо, будто доискивалась самой изнанки его сердца.

С самого начала она ему даже не понравилась: было в ней что-то мальчишеское, грубоватое, и плечи ее показались чересчур сухими. Но потом пригляделся, пообвык и потянулся к ней.

Был он начитанным, особенно любил серьезные книги, знал, где какая звезда в небе, не пил, не таскался с ватагами ребят по улицам, зато часто хаживал на спектакли в большие театры; свои, клубные, за рабочей заставой, казались ему слишком простенькими. С годами выработалось у Максима торжественное отношение к миру. О всех вещах и явлениях, не исключая малых, говорил он в повышенном тоне, с велеречием.

Анфису, когда впервые она заглянула к Карпухину, поразила обстановка его комнаты: письменный стол, как у директора, в углу обширная этажерка, полная книг, а по стенам портреты вождей и ученых. Став его женою, она была счастлива, что он у нее «не как все»!..

Первая размолвка произошла у супругов в разговоре о партии. Анфиса настаивала, что ему давно пора «в ряды», Максим — в ответ:

— Успеется! — и с сердцем добавил: — Я смотрю так, что вступать без полной подготовки — одно недоразумение…

Она не совсем поняла его и не согласилась с ним, но спорить особенно не стала. Быть может, он и прав, если принять во внимание, что партиец должен быть «подкован» вполне и основательно.

Он водил ее в театры, но она не выказала особого к ним любопытства и этим огорчила его.

— Тебе до настоящего искусства хромать да хромать! — говорил он. — Тут тоже прививка нужна.

Разошлись они в оценке и некоторых книжек беллетристов. Так роман «Китай-город» Боборыкина показался ей скучным-прескучным, а о толстенной книге с какими-то заумными сказаниями Мережковского она выразилась так: «Плита могильная»… Не по душе пришлись ей и писания Потапенко.

— И откуда, Максимушка, понабрал ты столько этаких сочинителей? — удивлялась она.

— А вот понабрал! — откликался он самодовольно. — В девятнадцатом, как голодуха у нас гуляла, иные каждый целковый — на жратву, а я — на это самое добро! — кивал он в сторону этажерки. — Вот жалею, что не довелось мне знаменитого Горького перехватить у одного адвоката… Больно уж дорого запросил адвокат, невзирая, что я ему в разруху-то «буржуйку» в квартире оборудовал… А то еще в нашем же домине о ту же пору бывшая одна барынька собрание сочинений Гоголя предлагала, да опять в цене не сошлись. Впрочем, требовала барынька не деньгами, а продовольствием… За меру картофеля она и спустила кому-то Гоголя…

— Да ты что же… по всем квартирам мыкался за книжицами-то? — интересовалась Анфиса.

— Работа моя была такая… — объяснил он. — Я ведь, как в гражданскую-то завод наш приглох, слесарем в одно домоуправление подался… Три, почитай, года провел там. Работка хоть и бестолковая, галантерейная, так сказать, зато насмотрелся я людей всякого звания… У одного жильца почтенного — из профессоров в отставке — плиту ремонтировал я… Ну, и наговорились же мы со стариком… Он, видишь ли, из астрономов… И в божественные силы мироздания веровал…

— Из ума, видно, старичина выжил! — ввернула предположительно Анфиса.

— Вроде того, — согласился он. — А все же завлекательно излагал старик… У него я и ту вон книгу по астрономии раздобыл…

В ожидании, когда перед нею откроется мир науки и искусства, Максим усаживал жену за многотомного Реклю, приобретенного им еще при нэпе, проводил беседы с нею по географии и астрономии и вообще делал все, что было в его силах, чтобы поставить свою подругу, как он выражался, — на большак жизни.

Она отличалась смышленостью, неожиданные ее вопросы приводили порою учителя в смущение. Не зная, как отвечать, он говорил обычно:

— А ты, Фиса, вперед отца в пекло не лезь… Сначала элементы обмозгуй, а потом уж и к целому подбирайся… Вот!..

И, сознавая свое превосходство, гладил ее по плечу, как школьницу.

— Так-то, друг… К примеру, прошли мы с тобой стадии первого материализма, но как ты ответишь на вопрос: какое есть уравнение между человеком и обществом?.. Молчишь и будешь молчать еще сколько-то времени… Тут тебе не женотдельская арифметика, — почешешься!..

Она сначала радовалась этим занятиям, потом резвый ее характер стал мешать ей. Слушает, а сама пыль тряпочкой с книг сметает, пепел ладошкой со стола — в сторонку, за карандаш вцепится — до остроты очинит его.

Но все еще была послушна и терпеливо просиживала дни отдыха вместе с Максимом над книгами, а среди них и над Реклю.

Давал он ей также советы и по делегатской ее работе, был мастер прикрасить каждое дело и повернуть его с неожиданной стороны. Тогда она бурно выражала восторг, чмокала его в лоб, высокий и чистый, как у «настоящего книжника», и принимала при этом вид, что не замечает его самодовольства.

В общем Максим Карпухин оказался спокойным и симпатичным сожителем, с недостатками, конечно, но пока что лучшее в нем заслоняло собою то, что огорчало Анфису: например, его равнодушие к общественной работе. Он все еще только намеревался, планировал, а за дело не брался.

И вдруг все круто переменилось.

Началось с того, что, захваченная общим подъемом, Анфиса выступила на одном из заводских собраний с нападками на неповоротливых хозяйственников. Максим про себя был согласен с женою, но что-то, когда она встала у ораторского стола, неприятно взволновало его. Прежде всего, не предупредив его (хотя и сидела рядом), она вдруг подняла руку и, получив голос, сорвалась с места. Он даже вспотел и спрятал голову за чью-то спину, когда Анфиса пробиралась к сцене. Была уверенность, что наговорит она чепухи и ему долго потом будет неловко перед людьми. «Ну, куда ее понесло! — думал он, весь внутренне сжимаясь. — Тоже лезет…»

Затем, когда Анфиса, освоившись перед людьми, разговорилась и не только не срезалась, а даже вызвала оживленные аплодисменты, Максим почувствовал завистливую неприязнь к этой, близкой ему, женщине.