Владимир Бахметьев - Железная трава

— Ксима! — начала она, подавшись вперед. — А меня… сегодня… в партию проголоснули!..

Не глядя на нее, он потянулся за папиросой, взял, постучал мундштуком о переплет Бебеля, но не закурил. Пальцы его дрожали.

— Слышишь? — продолжала она. — Единогласно, ни одного воздержания!.. Прокофий Андреич говорил речь…

Он нащупал спички, чиркнул о коробку и, набычившись, пустил из ноздрей струю дыма.

— Теперь… дело… за тобой! — сказала она только затем, чтобы не молчать.

Он вскинул голову, остро, вприщур взглянул на нее из-за облака дыма и проговорил, делая вид, что не понимает ее:

— Благодарствую… При чем тут я?

Он встал, с грохотом отодвинул стул и опустил на его спинку руки: это не раз видел Максим на сцене больших театров.

— Да-с, без меня, без единого словечка со мною вы это дело начали, без меня и продолжайте!

Анфиса глядела на его взволнованное, с хорошим, чистым лбом лицо. И она вспомнила, как нравился он ей в первый год их жизни. Но теперь-то, теперь они уже никогда, кажется, не поймут друг друга.

Она отвернулась, губы ее против воли запрыгали, а под опущенными ресницами сверкнула влага.

Он смолк, озадаченный. Она прихватила ладонью глаза, оставив напоказ губы, которые вдруг припухли и продолжали прыгать, как бы разрывая невидимые, сдерживавшие их нити.

— Ага! — закричал он, охваченный неприязнью и жалостью к ней в одно время. — Нашкодила, да и… реветь?..

Она отбросила с глаз ладошку.

— Как… как ты сказал? — крикнула она, вскакивая со стула. — Я… нашкодила?.. Значит, по-твоему, партия…

Он пробормотал что-то невнятное и попытался положить руку на ее плечо. Она с силою оттолкнула его.

— Знаешь что! Ты… ты… настоящий ретроград!

Это было уже слишком! Он не знал слова более оскорбительного Ретроград — это вершина людского падения… Капиталистический Запад кишел ретроградами, в парламентах Англии, Германии, Франции заседали ретрограды — предатели рабочего класса. Если соединить вместе кровожадного рабовладельца с царским палачом да на придачу прирастить к ним евангельского Иуду, то это и будет… ретроград!.. Маркс, Энгельс, Ленин — все они не знали более постыдного слова, чем это.

— Замолчи! — проскрипел он, меняясь в лице. — С ума ты спятила.

Но она продолжала выкрикивать:

— Да, да, да… ретроград!..

Он уже держал ее обеими руками за плечи, он тряс ее, толкал из стороны в сторону, а она, захлебываясь, твердила одно это непереносимое слово.

— Ах, так ты вот как! — выдохнул он всею грудью и, рванув ее к себе, ударил в плечо.

Она вскинула руки, уперлась ими в его грудь, но не смолкла. Тогда он принялся гнуть ее вниз, она царапала ему скулы и кричала, пока оба они не упали на пол и ее голова стукнулась при этом о ножку стола.

— Ой, ой, мать пречистая!..

На пороге, всклокоченная, в одной нижней рубахе стояла тетка, Евдокия Поликарповна.

Он сразу разнял руки, поднялся с пола и, пошатываясь, отошел к койке.

Анфиса продолжала лежать, не шевелясь, обеими руками закрыв лицо.

Популярность тянульщицы Анфисы росла, Анфису знал теперь не только цех, — имя ее звучало по всем закоулкам завода. Но далеко не все знали, как труден был путь этой женщины, какие буераки и рвы лежали на ее пути, сколько сил убила она уже на одно то, маленькое, другими не видимое, из чего строилась личная ее жизнь.

После происшествия, свидетельницей которого была тетка, Анфиса переселилась в комнату старухи. Тут как раз подоспели дни, когда на заводе с новою силой забурлила полногрудая жизнь: развертывалось соревнование, строились первые ударные бригады. Анфиса с головою окунулась в работу и без особого замешательства перенесла разрыв с Максимом. Не то было с ним.

Чем глубже зарывалась в жизнь завода Анфиса, чем приметней росла она на глазах всех и чем бодрее и вольготней становился каждый ее шаг, тем замкнутее казался Максим, тем раздражительней были его речи и тем несчастнее чувствовал он себя, непонятый, одинокий, почти чужой всем.

У него обнаружилось явное женоненавистничество. О всех без исключения активистках он высказывался как об элементе ненадежном и даже подозрительном. Не оставляя своей манеры думать и говорить глубокомысленно, он и в будничной обстановке (например, в курительной цеха) произносил длинные и пышные речи, направленные против женщин.

Вот образчик такой речи:

— Козьма Петрович, и вы, Антон Гордеич, должен я вам объяснить этот предмет… Обратимся, скажем, к первобытной истории, когда мы еще не имели прав называться человечеством… Что там видим?.. Женский пол, коротко говоря — самки, забрали, было, силу, но наши праотцы восстали и свергли его… Читайте, пожалуйста, знаменитых ученых, не исключая Реклю… Далее беру аргументом капиталистическое управление, где женщина допущена кой-где в парламенты, хотя и для близиру… Что мы там, в парламентах, видим?.. Мы видим разврат, подхалимство и предательство… Все это, понятно, не без активности женского пола…

Оратора одергивали, стыдили… Все напрасно!

Однажды пожаловались Анфисе. Говорил табельщик Касьяныч:

— Ваше благородие, Анфиса Сергеевна! Уйми ты своего благоверного: сплошная контра женскому делу… Ведь этак скоренько ему прохода от баб не будет: всех противу себя восстановит!

Анфиса слушала и убегала прочь с припевом:

— Вашего брата учить — только время тратить…

Но втайне поведение Максима тяжко тревожило ее — и не потому только, что для людей он еще продолжал быть ее законным мужем.

Попав в предательские сети уязвленного самолюбия, Максим уже бессилен был освободиться он недуга. В слепой своей неприязни он поглупел, утерял чувство осторожности. О его слабости проведали вскоре широкие круги, над ним подсмеивались, его стали настраивать как балалайку. А он сосредоточенно и угрюмо, все чаще и настойчивей, впутывался в дурацкие затеи темных заскорузлых одиночек, направленные против работниц, молодых и старых.

Началось с того, что принялся он открыто покрикивать на собраниях в сторону выступавших женщин.

— Довольно хвостом-то трепать! — гудел он из-за спины соседа.

Или:

— Чего она там раззявилась? Хватит!..

Раза два его видели нетрезвым в клубе, и в один из этих случаев он сцепился с комсомолками: резвые девчата слишком усердно и незаслуженно, по его мнению, аплодировали агитаторше профсоюза.

Слух о неприличиях Карпухина дошел в ячейку, секретарь ячейки говорил с Анфисою, но та сурово заявила, что ей нет и не было дела до этого человека.

— Ну, знаешь… — сказал ей секретарь, опустив глаза. — Это, знаешь, не того… не по-коммунистически… Все-таки не чужой он тебе.

И впервые за время своего партийного стажерства Анфиса резко, почти грубо отвечала секретарю. Она сказала: