Леонид Пасенюк - Люди, горы, небо

На шхуне он судил о земле с милой необязательностью человека, который ничем с ней не связан и никаким образом от нее не зависит, а на суше точно так же рассуждал о водных хлябях. На суше он даже слегка удивлялся, что за блажная необходимость увлекает человека в стихию столь откровенно коварную и сыроватую, как море.

«Все–таки уныло, когда такая растительность, — рассеянно подумал шеф. — Когда одна тощая трава. На худой конец даже плота не сообразишь из стволов каких–нибудь кокосовых или финиковых пальм».

Так и не сосредоточившись на отвлеченном, он возвратился в палатку; молча, не сняв резиновых сапог, лег на спальный мешок: все равно грязи на берегу не было.

— Вероятно, уже спешат к нам, волнуются, — сказал он, имея в виду шхуну.

— Как же, спешат! — ухмыльнулся сбоку Станислав. — Прошло шесть дней. За это время можно было дойти до порта Хакодате в Японии и возвратиться назад.

Ни тот, ни другой не произнесли вслух страшного вопроса: «А может, она утонула?» В такое несчастье трудно было поверить, и пока не стоило распространяться на эту тему.

Высадив отряд на крошечный необитаемый остров, шхуна ушла отстаиваться к другим, более надежным берегам, где нашлась бы защита от ветра в укромных бухтах. Прогноз не сулил беды, и команда рассчитывала дня через два возвратиться. Продуктов было выделено отряду старшим помощником капитана ровно на три дня, но шеф собирался управиться с работой куда быстрее: то, что произошло на острове в стародавние времена, было слишком самоочевидно, динамическими процессами ныне он не характеризовался, и побывать на нем имело смысл лишь постольку–поскольку — для констатации уже известного.

Все знали, что в последнее время малосильный двигатель «Букау — Вольф›› — «букашка» — работал с перебоями, а то и вразнос, так что корпус сотрясало крупной дрожью, расшатывающей крепления. Известно было также, что питание восьмидесятиваттной судовой радиостанции «село». Радист не всегда мог связаться с диспетчерской службой порта приписки шхуны. Да и вся–то она была с наперсток: за неимением каюты с лакированной дверью даже капитан шил в общем кубрике; здесь в железном камбузе надсадно гудело какое–то скорее всего реактивное топливо. От духоты было не продохнуть. Геологическому отряду дышалось легче: он занимал трюм, переоборудованный под жилье.

Сейчас шефу пришел на память короткий разговор с капитаном, случившийся задолго до плавания.

— Женщины в экспедиции будут? — прямо спросил тот.

Фамилию он имел что ни на есть морскую — Зыбайло. И в самом деле, был он приземист и грозно красен видом, будто всю жизнь его мяло, корежило и утрясало с тем, чтобы дунуть наконец — и явить глазам тертого морского волка, вот уж истинно не боящегося воды холодной.

Он терпеть не мог иных сухопутных словечек, обычно получавших на море другой акцент и другую редакцию, оскорблялся, когда шхуну по неведению называли катером: нет, только шхуна или на крайний случай судно, как положено быть; в одном частном разговоре он не устоял перед соблазном и завысил размеры любимого детища на семь метров сверх подлинных; он гордился тем, что по международной шкале статической остойчивости, по так называемой диаграмме Рида, шхуна может дать крен до критических 79 градусов, что она хорошо отыгрывается на волне и что на ней установлен отличный локатор; с таким локатором на Курилах в принципе оставалось только семечки щелкать.

Все было действительно так, если не считать «Букау — Вольфа» (но тут Зыбайло понадеялся на механиков), все было чистой правдой, если не считать маломощной радиостанции (но тут капитан положился на радиста). В конечном счете он один за всем уследить не мог.

Шеф имел в виду взять на шхуну лаборантку, у него была такая на примете, но что–то в тоне Зыбайло его поразило, и он не очень уверенно сказал:

— Да нет, как будто женщин у нас не предвидится.

— Ну и славненько. Так–то, знаете, спокойнее, — ответствовал Зыбайло с завидной лаконичностью, которая, как впоследствии обнаружилось, отнюдь не являлась постоянным свойством его натуры. Наоборот, будучи далеко не всегда правым по существу, Зыбайло имел обыкновение давить собеседника количеством слов, уплотненно выбрасываемых на ветер порой за совсем малую единицу времени. Переубедить его бывало трудно, да и не всегда хотелось.

Возможно, именно поэтому шеф не нашел с ним контакта и не зажил душа в душу.

Что же за беда стряслась на самом деле со шхуной?

Женщин, к вящей радости капитана, в состав отряда не включили, очередная разгульная ведьма сезона Нэнси, вихляя обильными подолами дождей, не так давно свое отгуляла, тайфунов, по теории вероятности, ждать теперь вроде не приходилось. Хотя — обычаю вопреки! — в этом году они шли чередой и, что называется, не было на них укорота.

Шхуна не впервые уходила, подыскав убедительный или не весьма убедительный резон. Но всегда возвращалась. Подумать только, что обычно не проклинали — и габариты, и чадящий в кубрике камбуз, и плесень в трюме, загроможденном приборами, и совершенно непереносимую подверженность качке, — а сейчас, с этого затерянного в море–океане острова, она кажется родным и желанным домом, верным и теплым пристанищем в житейскую стужу.

Не лежалось. Беспросветно текут часы, когда нет бремени насущных забот и целиком зависишь от судеб.

Снаружи уже моросило, влажная пыль тонко и холодно покрывала лицо, шею, руки. Шеф поежился, втянул голову в плечи.

Берегом к палаткам шел Миша Егорчик, его коллектор, длинный и унылый, как этот дождь, человек. В такт его шагам хрустели не то чаячьи гнезда с яйцами, не то голыши. Изредка он наклонялся. Изучая, что там, в яйцах, — съедобны они или нет. Яйца были уже несъедобны, из них повсеместно выклевывались взъерошенные липкие птенцы.

— Нужно ему мозги вправить, чтобы аккуратнее ходил, — ворчливо заметил Станислав. — Вот выпала планида — второй месяц зрю такую рожу!

— Для антуража годится, — улыбнулся шеф.

— Для антуража можно бы кого и поумнее.

— Да нет же, в этих американских ботинках он весьма представителен, — настаивал, улыбаясь, шеф.

Без спору, вид Миша имел довольно занимательный: на его ногах красовались вполне новые, с блестящими скрепами, еще фронтовых времен солдатские ботинки, баснословно уцененные за давностью лет: приобрел он их всего за рубль. Из этих уникумов американского сапожно–поточного производства выпрастывались алые в голубой василек портянки.

Зато на невыразительно–расплывчатом лице Егорчика ни одна черта не определилась резко, не заявила о характере, лишь намекая на нечто осмысленное; так выглядит комок глины, еще окончательно не проработанный скульптором, еще не заполучивший «душу живу».