Леонид Пасенюк - Люди, горы, небо

Лишь когда устроились обедать на куче сухих бодылок, Вера храбро спросила:

— Ну что там у тебя?

— Диетическая колбаса, огурцы малосольные…

— А у меня пирожки с морковкой.

— Годятся. — Он хотел развязно добавить: «Мы едали штучки и похуже», но вовремя прикусил язык.

— Объединимся? — уже не так храбро предложила Вера.

— В смысле еды? Ну конечно. Какой может быть разговор! — возликовал Витька. — Держи бутерброд.

Потом они стали ходить вместе в кино, на каток, ездили за город.

У Веры была гибкая походка, она смешно повиливала задом, когда шла, и в талии колыхались складки просторного свитера. Ему нравилось смотреть издали, как она ходит, он любил этот ее свитер и еще волосы, вороньим крылом затеняющие диковатые глаза.

Но потом Вера поступила работать, а вечерами пропадала в техникуме, и они почти перестали встречаться. Она сразу, за каких–нибудь несколько месяцев, неузнаваемо изменилась, повзрослела. Волосы подстригла коротко, делала укладку. Ожерелье больше не носила. Витька не знал, о чем с ней толковать. У нее появились какие–то заботы. У Витьки тоже были заботы, но не в том дело. Что–то в их судьбах не совпадало, не притиралось, как сказал бы Витькин отец — слесарь автозавода имени Лихачева.

Странно, что он так отчетливо помнит Веру, ведь были же потом…

Юрий Викентьевич крикнул от палаток некстати:

— Ну–ка, друзья, запасемся водой для чая!

Способов добычи воды на этом безводном острове было

два: первый заключался в том, чтобы, вскарабкавшись по кручам, найти в здешней микротундре достаточно влажное углубление. В сыроватом перегное нужно было прободать каблуком ямку, и в ней как бы через силу проступала вода.

Но такая добыча «не окупалась»: расходы превышали приход. Гораздо проще было пройти в тундру всем вместе с котелками, кастрюлями и ведром и сбивать с растительности дождевые капли, росу, в общем любую влагу, какая на стебельках могла удержаться. Нет, вода не грозила стать здесь проблемой, ведь дождей хватало с избытком.

Иногда Витька выбрасывал из своей кастрюли каких–то мошек, жучков, семя травы — он был брезглив. Он поражался, что на такой бесплодной суше обитает хотя бы и эта микроскопическая живность. Нет, нет, если присмотреться, остров вовсе не был однообразным и скучным.

В сущности, они знают только часть ограниченного не–пропусками берега, на котором расположились биваком, и вершину вулкана с полуобрушенным кратером — в нем довелось побывать еще в первый день высадки в соответствии с планом работ Юрия Викентьевича.

Мокрый до пояса, с мокрыми рукавами возвращался Витька в лагерь, боясь выплеснуть хоть каплю влаги: ничего не стоило поскользнуться в глинистой промоине и съехать на «пятой точке» до самого берега. Тут уж не о воде будешь думать, а как руки и ноги сохранить в целости.

У палаток Станислав кого–то уже звонко отчитывал — кажется, всех сразу:

— Сборище вонючек! Ничего решительно вы не умеете! Недалекие вы пигмеи! Нешто так разжигают! — Он любил простецкие словечки вроде «нетто», «хошь не хошь», «будь здоров», и они так же вопиюще не вязались с рассуждениями о какой–то там живописной технике «алла прима», которой характеризуются портреты Франса Гальса, как невозможно увязать и примирить, запрячь в одну мелодическую телегу Сибелиуса и Эллингтона. Затем он набросился отдельно на Егорчика: — Ты хотя бы что–нибудь по части пропитания и хозяйства сделал, пока мы там воду собирали? Хотя бы дровишек заготовил?..

— Нет уже здесь дровишек, — глухо, с «прононсом», сказал Егорчик: у него был хронический насморк. — Да и что я один!

— Единица — ноль, — согласился Станислав после того, как щепки взялись ровным, не придушенным дымом и копотью огнем. — Особливо ежели такая сопливая единица, как ты.

Егорчик безмолвствовал. Он не умел парировать такие нападки. Человеком острого ума ему не помогло стать даже высшее образование, полученное в московском вузе.

Витька отнюдь не питал к Егорчику симпатий. И хотя ему неприятно было слушать, как бесцеремонно, вплоть до оскорбительных намеков, разделывается с ним Станислав, он считал, что нельзя же быть и таким тюхой, как Егорчик.

В природе сквозило расположение к отвлеченной доброте. Солнце еще не показывалось, а все же в воздухе потеплело, там и сям заголубели в небе прогалины, все более увеличиваясь и проникновенно темнея.

Витька лежал под скалой и смотрел на топорка, привычно сигналившего красным «томагавком»: путь закрыт — опасно… путь закрыт — опасно!

Уже разъединенные, отпочковавшиеся от цельной хмари облачка парусисто, по свежему ветру уплывали куда–то за остров. От их частого наплыва–мелькания казалось, что они и скалу увлекут за собою, что она стремительно кренится, вот–вот рухнет на лагерь.

Останец вверху мог и впрямь обрушиться — в этом не было ничего хитрого: легкий подземный толчок, или ураганный ветер, или еще какая–нибудь напасть…

Витька недавно читал в справочнике (у Юрия Викентьевича много специальных книг по Курильской островной дуге), что на таком же маленьком острове Райкоке однажды в 1778 году остановились переночевать казаки–мореходы из тех, что исследовали новые земли. Вот кому не повезло самым роковым образом! Именно в эту ночь вулкан Райкоке начал извергаться. Треснула его вершина и с великим шумом обрушилась, похоронив под пеплом и глыбами раскаленных камней казацкий бивак. Никто не ушел живым — ибо даже вода у берегов кипела, а привычные их очертания неузнаваемо изменились.

Что ж, от здешнего потухшего вулкана тоже можно ожидать чего угодно. Сегодня он спит, а завтра…

Витька встал и пошел влево к непропуску — за ним просматривался еще один клочок берега. Там лежало несколько бревен.

Витька издали пересчитал их. Пересчитал — и уселся тут же, посматривая на просветленно обрисовавшийся вдали за проливом вулканический пик — такой можно увидеть разве что на картинах японцев. Они умели когда–то писать пейзажи приподнято–заманчиво, вроде как в сказке. Но сами они называли свой стиль «укиёэ», что значит «искусство действительности». Потому что отображали в тех пейзажах, при всей их живописной условности, вещи реального окружения. Витька читал где–то, что у них был художник Хокусай, «живущий в бренном мире, но не запачканный его пылью», — непревзойденный мастер укиёэ. Для Хокусая все было одинаково поэтично и близко в природе мира: и гора Фудзияма, которую он писал едва ли не всю свою жизнь, и труд крестьянина в поле, и судьба куртизанки, и радующее глаз сочетание розового ломтика кеты с белыми цветами камелии. Он работал как вол, но все же не посчитал, что достиг совершенства, заявив в глубокой старости перед кончиной: «Если небо даст мне еще десять или хотя бы пять лет жизни, я стану настоящим художником». Вот как он сам о себе судил. Наверное, так каждый великий — никогда не бывает доволен творением рук своих. Наверное, так каждый должен, если по–честному, без скидок к себе относиться.