Борис Изюмский - Путь к себе. Отчим.

— Делать вам нечего.

— Нет, это любопытно. Между прочим, я никогда не женюсь, — вдруг решительно объявил Сережа.

— Почему? — скосила в его сторону глаза Раиса Ивановна.

— Слишком хлопотно. Конечно, если вы хотите, я буду жить один. Холостяком. Или вступлю в этот… как его… фиктивный брак. Не понимаю, что это за штука?

— Где ты о нем слышал?

— Чернышевский, «Что делать?». Не могу понять, как можно: любя Веру Павловну, согласиться на ее фиктивный брак с Лопуховым?

— Значит, надо было…

— Надо! А ты бы согласилась, чтобы у отца был фиктивный брак?

— Н-нежелательно, — рассмеялась Раиса Ивановна.

— То-то же. Что касается меня, то вряд ли найдется дурочка, которая возьмет меня такого замуж.

— Какого?

— Ну, неорганизованного.

— Да, может быть, и всучим кому-нибудь как залежалый товар.

— И детей иметь не буду. Что я, не вижу, как их трудно воспитывать?

Сережа сел на табурет и даже выключил радио — разговор его явно интересовал.

— Рановато ты о женитьбе заговорил, — насмешливо посмотрела мать.

— Тутанхамон женился, когда ему было восемь лет, так что я даже опоздал, матушка!

— Ну вот что, дружок, начинай-ка натирать пол, а этот разговор мы продолжим в другой раз…

Она вдруг с необыкновенной ясностью увидела то осеннее утро, когда вела Сережу в первый класс. А потом через несколько часов пришла за ним, и немолодая учительница Галина Семеновна, строго глядя на Сережу, говорила:

— Ваш сын дергал Верочку за косы.

— Не за косы, а за бант, — угрюмо уточнил он.

А теперь осаждает вопросами: «Что значит незаконнорожденный?», «Кто такая кокотка?»

— Слушай, а Варя будет на этой вечеринке?

— Сомневаюсь, — с заминкой ответил Сережа.

— А Рем?

— Отказался.

— Так зачем тебе идти без самых близких друзей?

Он заколебался, потом сказал:

— Да ты думаешь, мне хочется? И не пойду!

— Ты мне не можешь объяснить, почему Варя к нам не приходит? — внимательно посмотрев на сына, спросила Раиса Ивановна.

— Стесняется.

— И напрасно. А ты у нее дома был?

— Был.

— Ну и как тебя приняли?

— Ничего. Только поглядывали подозрительно, что за зверь появился?

Он недоуменно поддал плечами.

— Кексом угощали. Чай уладили пить. Так чинно. Мама все меня величала «молодым человеком». Я чуть не подавился.

Виталий Андреевич долго не знал, как приступить, к щекотливому разговору. Что он необходим — было совершенно ясно. И лучше взять его на себя, чем полагаться на мутный источник какого-нибудь бывалого уличного циника.

Но как найти нужные слова — деликатные и откровенные, предельно доверительные, как не отпугнуть мальчишку, не оттолкнуть его от себя нескромностью, не вызвать у него чувства неловкости, стыда? Как определить допустимый и верный тон?

Может быть, рассказать вроде бы о знакомом юноше? И о мужской гордости. Об опасности случайных связей? О половом созревании.

Виталий Андреевич все отодвигал и отодвигал разговор, подыскивая для него подходящий момент и место.

Как-то в воскресенье они возвращались с катка. Усталые и счастливые шли по заснеженной аллее парка. Вечерело. Зажглись фонари. Было безлюдно, и только с разлапистых веток старых елей срывались хлопья снега.

И все это — первозданная тишина, какая-то внутренняя умиротворенность, близость, словно бы еще больше укрепившаяся в этот день, — все разрешало начать разговор. Тем более что Сережа возмущенно сказал о Передерееве:

— Хвастается своими мужскими победами.

— То есть?.. — ошеломленно приостановился Виталий Андреевич.

— Ну, какой он успех имеет… И грязно о девочках…

«Вот сейчас и время», — решил Виталий Андреевич.

Сережа слушал серьезно, не поднимая глаз, не задавая вопросов, только когда они уже вышли из парка, тихо сказал;

— Хорошо, что ты со мной, как со взрослым…

Сереже опять не спится. В последнее время такое случается с ним довольно часто. Прежде только прикасался щекой к подушке — и словно проваливался, в черную пропасть без снов. А теперь все думает, думает…

Он лежит в темноте с открытыми глазами, отрешенный, строгий. «Зачем появился я на свет? Короленко писал: „…для счастья, как птица для полета“. Но ведь счастье должен давать и я другим? Отец говорит: „Вы, молодые, в ответе за все на земле“. Но как отвечать, как? Вокруг необыкновенная жизнь, интересная, кипучая… Люди возводят самый справедливый в истории мир… Значит, и мне предстоит…»

За окном светит над Доном яркая луна. В открытую форточку проникают запах весенней воды, перестук колес далекой электрички…

«Какое замечательное изречение недавно попалось мне: „Если я не за себя, то кто же за меня? Но если я только за себя — зачем я?“»

А что я могу? Чего хочу? Уже приглядел себе обычный путь: сразу в университет, на физмат или на самолетостроительный факультет авиаинститута. Все гладко… Нет, браток, надо поступить в летную школу, стать испытателем, как Сергей Анохин. Этот герой для проверки прочности нового самолета, теоретических выкладок дал во время высшего пилотажа такую нагрузку самолету, что он начал разваливаться на куски, а испытатель чудом спасся на парашюте, правда, лишился при этом глаза…

Вот и я сначала стану испытателем, а потом конструктором.

Представляю, как запаниковала бы мама, узнав, что я уже был в военкомате и в училище… Везде говорят: «Рано. Готовься». Рано да рано! Скорее бы услышать: «Пора!»

Я скажу маме: «Президент Академии наук Келдыш когда-то учился летать на самолете; конструктор Ильюшин был чернорабочим на аэродроме, мотористом, летчиком; другой конструктор и один из первых парашютистов, Артем Микоян, был нашим ростовским фезеушником, учеником токаря на заводе „Красный Аксай“. И добились!»

В форточку влетело что-то большое, затрепетало, забилось между рам. Сережа вскочил, «Наверно, летучая мышь…» Поймал это «что-то», оказывается — воробей. Ладонью почувствовал, как в страшном испуге бьется его сердце. Выпустил воробья на волю.

Раздался сонный голос мамы:

— Ты почему не спишь, полуночник?

— Сплю, сплю…

Он снова лег на спину, вытянулся. «Пора мне принимать самостоятельные решения. Надо, например, прыгать с парашютом. Если мама поднимет бучу, не отступлюсь: „Я должен научиться защищать свою Родину“. Отец наверняка поддержит — он солдат. Рассказывал, что кончал войну в Югославии. И вот там, в одном городке, Крагуевиц, фашисты повели на расстрел семьсот гимназистов.

А учитель пошел с ними. Добровольно. Сказал: „Я даю последний урок“.

А как бы я себя держал в смертельной опасности? Неужели распустил бы нюни?»

Сережа представил: он попал при испытании самолета в отвесную, глубокую спираль. Машина пикирует, вот-вот развалится… Он катапультируется в последнее мгновение… Конструктор Петляков погиб из-за пожара в воздухе. Этого мама не должна знать…