Геннадий Гор - Корова

— К сожалению, его нельзя поставить, — сказали колхозники, — для этого его бы пришлось построить снова.

— Очень, очень хорошо, — приговаривала Сверлова, — я и не знаю, как вас благодарить. Не умею.

Они прощаются с ней и уходят помогать другим дворам, нуждающимся в помощи.

— Когда тебе понадобится помощь, — говорят они ей перед уходом, — приходи к нам. Сделаем.

И удивленная Сверлова остается со своими ребятишками в неузнаваемом дворе, любуясь своим огородом и своим сеном. Только теперь она начинает удивляться, до этого она помогала им и ей некогда было удивляться. Но теперь она вспомнила, что забыла удивиться. И вот она удивляется всем своим существом.

— За что? — спрашивает она.

— Что за что? — спрашивают дети.

— За что же они помогли мне? — говорит она. — Ведь я им не сделала ничего. Не заплатила им. Не помогала. За что же? За что?

И вдруг заплакала.

Теперь наступила очередь удивляться детям.

«Почему же она плачет, — размышляли они, — когда нужно радоваться?»

— За что? За что же? — плакала она. — За что они помогли мне?

— Как за что? — удивленно ответил сын, ответил пионер. — За то, что мы бедняки. Колхозники — друзья бедняков.

А колхозники между тем идут дальше. От двора к двору, мимо дворов кулаков и зажиточных, к дворам и огородам бедняков, нуждающихся в помощи. Эта помощь походит на наступление. Помощь бедняку — это и есть наступление на кулака. Самое опасное наступление. Каждое хозяйство бедняка, в котором они побывали, которому они помогли, было ударом по кулаку, страшным ударом, после которого нелегко будет встать, после которого нелегко будет справиться. Вот они приходят в один двор бедняка, помогают, полют, косят, рубят, поправляют. И этот двор уже не двор, а удар по кулаку. Приходят в третий двор бедняка, и третий двор — третий удар. Четвертый двор — четвертый удар, пятый — пятый, шестой — шестой. Сколько дворов, столько и ударов.

И все руки, руки всех напряжены, чтобы помочь. Помочь бедняку — это раздавить кулака. Все руки и все машины.

Вздыбленные машины, как вздыбленные кони, вздыбленные машины и вздыбленные кони работают на полях единоличника. На этих полях кони и машины колхоза, чтобы раздавить кулака. Раз, еще и еще! Ну, все вместе, еще, еще.

И кулак выбежал из своего двора, один кулак, как все кулаки, выбежал из своего двора, один кулак — символ всех кулаков, раскулаченный кулак. Он выбежал из своего двора, вот он бежит по улице, и ему кажется, что за ним гонится машина. Вот–вот она его настигнет. Помощь бедняку гонится за ним, помощь — это машина. Он бежит по улице мимо изб, хохочущих во все окна, он бежит по огородам, через плетни, мимо овощей, через канавы, и овощи ловят его, цепляются за него, репей цепляется за него, горох цепляется за него, даже морковь и капуста, и те цепляются, мешают ему бежать. Но вот огород кончился, а его ноги все бегут и бегут. Он бежит по чужим полям мимо колхозной пшеницы и враждебной ржи, он слышит, как смеется над ним овес, рожь ржет, как лошадь, и показывает ему длинные зубы.

Но вот кулак спохватился, кулак вспоминает, кулак вспомнил, что он не просто кулак, а он символ своего класса. Вся мощь, вся хитрость сосредоточена в нем, так же как все упорство. Он повертывается лицом к деревне: машины нет. Но там, за полями, и здесь, на полях, их победа, везде победа.

— Но, постойте, — кричит кулак, — постойте, — кричит он, — постойте, — и он слышит, как он кричит, — постойте, — и ему кажется, что кричит весь его класс, вся земля. — Постойте, мы еще покажем!

И он грозит им кулаком, бешеным кулаком, и кажется, что он грозит кулаком всего класса, кулаком, похожим на его испуганное лицо, испуганным кулаком побежденного.

Он грозит.

— Мы еще отомстим! — кричит он всем своим ртом.

«Это крик моего класса», — думает он.

Это крик его класса.

Но машины — машинами, а корова — коровой. И вот она появляется, немного поздно, но появляется. Она появляется, моя корова — центр всеобщего внимания и центр моего романа. Правда, этот центр находится в конце, но я не математик и для меня даже центр — понятие условное.

Но корова, корова — понятие очень конкретное, ее рога и ее копыта. Она — вот, посредине толпы, вся, начинаясь рогами и заканчиваясь хвостом. Хвост — этот двигающийся предмет — достоин внимания людей. И даже ее копыта достойны внимания. Но вымя — это центр всякой коровы, центр центра, масло масленое. Вымя — это молоко, вымя — это сметана, вымя — это масло, вымя — масленое вымя, вымя — это центр внимания колхозников.

Корова стоит посредине людей. Корова идет, и люди идут вслед за ней. Новая корова! Корова голландской породы. Показательная корова.

Она входит в маленький хлев, в отдельный хлев, специально предназначенный для нее.

— Ее рога, — восхищаются колхозники, — предназначены для того, чтобы устрашать кулаков.

Все смотрят на корову.

Она стоит в двeрях своего особняка, вся в цветах, вся во внимании. Она стоит, как корова Эйзенштейна. Но она не только стоит, она живет. На всех своих ногах, всей шерстью. Она живет, как она жует. И жизнь ее, помноженная на молоко и деленная на молоко, жизнь ее — молоко.

И вот мелькают две руки, две знакомые руки — это руки Катерины Оседловой. И две струи, похожие на руки, бегут в ведро. Вымя в ракурсе, руки в ракурсе, лицо в ракурсе, жизнь, показанная с другой стороны.

И я смотрю на это молоко, я пью это молоко, я любуюсь этой коровой.

Утром она уходит на пастбище. Вечером она приходит с пастбища. Ее возвращение напоминает триумф. Вся деревня выходит к ней навстречу. Единоличники глядят на нее как на чудо. Стаи птиц летят над ней. Собаки смотрят на нее, высунув языки, с хвостами в виде вопросительного знака. По дороге она встречает крестный ход. И парни, побросав кресты и иконы, бегут смотреть.

— Хороша, черт побери, — шепчут кулаки. — Вот бы нам такую.

— Вот бы нам ее, — шепчут они. — Нам такую.

Они стояли с выпученными глазами, растопырив ноги, казалось, одна борода росла на их лицах, одно удивление соединяло их всех, одна зависть.

— Вот бы нам ее, — шептали они. — Нам бы ее. Нам бы.

Вот она уже прошла. А они все стояли, забыв про кресты и иконы. Ее уже не было, а они все стояли, одна борода, одно удивление, одна зависть. И тогда они вздохнули грудью всех, как одной грудью.

— Жаль, жаль, — вздохнули они. — Но потерянного не воротишь.

Так они стояли. Час, два, три стояли они. Наконец им это надоело. Поп вспомнил, что он поп. Он было пошевелил рукой, но рука не пошевелилась. Он было пошевелил ногой, но нога не пошевелилась. Он было махнул кадилом, но даже кадило отказалось от него.

— В чем же дело? — сказал поп. — Это чудо.