Владимир Курочкин - Избранное (сборник)

– По телефону?.. Да, пожалуйста! Только вот очередь… – указал Переписчиков.

Они стояли недалеко от входа в кафе «Москва», где был телефон-автомат. Карташов, увлеченный своими мыслями, не заметил его своевременно. Теперь они подошли к нему. У автомата действительно была длинная очередь. Был час усиленных телефонных звонков: разговоров о свиданиях, умилительных просьб, деспотических требований и даже угроз. Они встали за какой-то рыжеволосой девушкой, нетерпеливо перебирающей цепочку своей изящной сумочки и почти со слезами поглядывающей на ручные часики, на очередь перед собою и на телефон, около которого исступленно кричал в микрофон пожилой мужчина, закрывающий одно ухо трубкой, а другое заткнувший пальцем. Очередь уменьшалась слабо. У большинства звонивших телефоны их знакомых были заняты, и поэтому они, отойдя от автомата, объединялись отдельной группкой и ревниво следили за аппаратом. Поминутно пользовались они своим правом звонить уже без очереди. И было это подобие какого то порочного круга, который разорвать робкому человеку не представлялось возможным. Алексей Федорович одним ухом слушал Костю, рассказывающего ему о Дальнем Востоке, другим прислушивался к разговорам по телефону. Его смущало то, что здесь не было телефонной будки и весь разговор могли отчетливо слышать посторонние. «Нет, я не буду сейчас звонить, – подумал он. – Костя услышит, начнутся расспросы, кто такая, да что за женщина. Позвоню позднее».

– Знаешь. Очень долго ждать. Ну его… Потом позвоню, – сказал Карташов.

– Ну, что же брат, тебе виднее, – ответил Костя. – Сюда не пойдем. Жарко…

Он указал на внутреннюю дверь в кафе.

– Да, не стоит, – сказал Карташов.

– Если уж где посидеть, так это только там, – показал Костя неопределенно на Тверской бульвар, – я знаю замечательное местечко.

Они перешли на другую сторону улицы. Прошли, сокращая путь, по деревянному настилу бывшего когда-то тут кафе «Лето». Теперь здесь стояли огромные многоцветные кинорекламы, отражающие красный свет заходящего солнца маленькими, нервно разбитыми и наклеенными на фанеру кусочками зеркала. Тут же продавались цветы. Карташов и Переписчиков миновали памятник Пушкину и пошли по бульвару.

– Я, брат, женился, – рассказал Костя. – Не только тебе счастье-то. А как, кстати, здоровье сына и Варвары Николаевны? Все по-прежнему сверлит всех своими глазками?

– Да здоровы оба. Живут на даче, – ответил Карташов.

– Все там же, по Северной дороге, в Софрине? Вы ведь постоянны в своем выборе.

– Да, все там же. Привыкли к месту.

– Вот я и говорю, что постоянны. Ну, а я, брат…

Костя не умолкал. Он рассказывал о жене, о своей работе во Владивостоке, об отпуске. Детально рассказал, как он его собирается провести. И все это с шутками, с подъемом, весело. Он был все таким же неунывающим оптимистом, как и раньше. Можно было даже думать, что он пустоват и неглубок, так он усиленно гудел, перебирая без разбора самые различные темы, не останавливаясь ни на одной подолгу. Словно он продолжительное время принужден был молчать, а теперь спешил наверстать потерянное. Но Карташов ни на минуту не принимал его за дурака. Он знал этого парня. Его только немного раздражала слишком бьющая через край жизнерадостность Кости. «Не был все-таки еще в передрягах парень, – думал он, искоса поглядывая на Переписчикова, – хоть и дальневосточник, а не попадал еще в переплет. Простоват – глубины в сознании еще нет. Что ж из того, что женился… А вот покрутился бы на моем месте. Не так бы разговаривал. Попади он в такую сложную историю, вроде моей, ну и скис бы парень. Я тоже вот ума не приложу, как поступить». И у него появилось уже какое-то новое чувство, что-то вроде гордости. Не у каждого, мол, такие истории встречаются! Ему захотелось рассказать Косте о своем щекотливом «деле», но вспомнив, что тот очень уважал Варвару Николаевну, испугался лишних упреков, нравоучений и смолчал.

– Вот мой укромный уголок. Я уже пять раз за последние два дня осчастливил его своим посещением, – сказал Костя.

Алексей Федорович увидел небольшое кафе, которое стояло как раз на середине бульвара и в котором он тоже иногда бывал. Они вошли внутрь и присели к столику у окна.

– Ты ликер будешь пить? – спросил Костя.

– Нет, нет. Что ты, я же не пью, – сказал Карташов.

– Ну и хорошо. Я ведь тоже не пью. Это я только для тебя хотел. Ну, тогда мороженого?..

– Пожалуй. Мне сливочного.

– Правильно. Будьте добры, дайте нам четыре порции сливочного и два стакана вишневой воды похолоднее.

– Не много ли?

– Ну, что ты, брат! Правда, таким количеством легко можно дружбу заморозить. К тому же она у нас и так еле теплится…

– Да ты сам виноват. Совсем не писал…

И тут пошли взаимные упреки, перешедшие затем в воспоминания о прошедших годах, рассказы о сегодняшнем житье-бытье и предположения о будущем. Но за все время разговора Алексей Федорович не забывал своих затаенных мыслей. Он то начинал волноваться, что время идет и его ждут в двух местах, а он теряет понапрасну драгоценные минуты, – правда, за беседой с другом, которого не видел несколько лет, – то успокаивался и утешал себя тем, что все это к лучшему. Встреча с Костей не пропадет даром! Можно будет на что-то потом сослаться, даже приспособить для доказательства «алиби». «Так я и сделаю, пожалуй, – подумал он, – поеду-ка я все же к Юлии Александровне. А Варе скажу что виделся с Костей. Тот удерживал, не отпускал. Это выйдет правдиво!» Ему и в голову не пришло в первый момент, что это гадко. И только потом, спустя несколько минут, появилось опровержение этой выдумки: «Ах, ведь это снова ложь, ведь это опять новая петля в запутавшемся узелке». Но так как, сидя за столом и слушая музыку какого-то танго, он больше думал не о жене, а о Юлии Александровне, о ее красивом, немного капризном лице с большими синими глазами и ее стройной фигуре, то и его попытка одуматься вышла неуверенной.

Алексей Федорович рассеянно оглядел принесенное официанткой мороженое и вишневую воду. Стаканы с рубинового цвета водой и белые блюдца, на которых стояли вазочки с мороженым, и зеленого цвета пепельницы из пластмассы, блестящие мельхиоровые ложечки, – все отражалось в черной стеклянной плите, вделанной в круглый столик. Предметы теряли в этом черном зеркале свой настоящий реальный вид и превращались в одну из потускневших от времени, покрытых темным лаком картин старинных живописцев, так любивших придавать своим многочисленным «натюрмортам» какой-то особенный, таинственный смысл. Отражалась в стекле и его голова. Он взглянул на себя. Лицо его, тоже потемневшее и утратившее некоторые жизненные краски, было словно нарисовано на этой картине, где-то на заднем плане в черной дымке. Карташов разглядел у себя две скорбные складки, идущие от крыльев носа к уголкам рта, и резкую морщину на лбу, своим черным штрихом напоминающую летящую птицу. И у него заломило сердце, точно он стоял над глубокой пропастью, в которую ему предстояло упасть. И уже он чувствовал шорох падения, и его отражение в зеркале становилось еще страшнее. Вдруг он увидел, что оно, вздрогнув, исчезло, а на его месте из глубины стекла появилось новое, женское лицо, с синими глазами, которые ярко выделялись на темном фоне. Он улыбнулся ему, моргнул, и оно тотчас исчезло. «Что это? – подумал Алексей Федорович. – Пил я ликер или нет? Мы как будто ничего не пили»… Он посмотрел на Костю и увидел, что и у того от уголков рта тянулись вверх две скорбные складки.