Григорий Кобяков - Кони пьют из Керулена

Не растолстела, не изменилась, сумев сохранить изящность и стройность. Не осталось угловатости и резких жестов, их сменила мягкая женственность.

Косу срезала, носила высокую прическу — дань европейской моде.

Я глядел на нее и хотел увидеть ту Катюшу, что былинкой сломалась в седле и ускакала в вечернюю хмурую степь, унося с собой свою боль, свои слезы, свою беду. И не мог увидеть. В ее облике было что-то новое, совсем другое. Годы, которые пролегли между двумя рубежами — Вчера и Сегодня — принесли это новое. Но несмотря ни на что, она оставалась красивой.

Это была мягкая, спокойная красота начавшейся осени.

Она чувствовала себя неловко, смущенно, непривычно. Я — тоже. В жизни, к сожалению, нередко бывает так: встретятся знакомые люди, и даже близкие, а разговор у них не клеится: или говорить вдруг окажется не о чем, или что-то мешает. Вот и нам что-то мешало. Но что? Может, она не хотела, чтобы кто-то посторонний бесцеремонно вторгался в ее жизнь, в ее мир, тщательно оберегаемый ею? Но это уже произошло, и от этого теперь никуда не уйти, никуда не деться.

От скованности и неловкости нам помог избавиться случай. На каком-то затерянном в степи полустанке резко дернул поезд. Алтан-Цэцэг качнулась, хотела опереться о столик, но рука попала на остро отточенный нож. Она порезала палец.

— Ну вот, вы сразу захотели крови, — усмехнулась она и стала дуть на порез. У проводника вагона не оказалось ни аптечки, ни бинта. Я разорвал на ленты платок, смочил в одеколоне, перевязал руку и упрекнул ее в неосторожности.

— Неосторожна всю жизнь. — засмеялась она.

И нам сразу стало легко и свободно.

— Вы помните «Катюшу», песню о Катюше? — спросила Алтан-Цэцэг.

— II Катюшу, и песню о ней помню.

— Я — о песне. Она всю жизнь со мною рядом идет. В горькие минуты утешает, в минуты радости праздник светлей делает. — Откинулась к стенке, загляделась в темное окно, задумалась и тихо, для себя, запела:

Замолкла, будто прислушиваясь к чему-то, горько вздохнула. По лицу пробежала скорбная тень. Встряхнула высокой прической, повернулась ко мне:

— А вас я не узнаю. В то время вы все были одинаковые: стриженые головы, ремни, пилотки, гимнастерки, сапоги. Как братья-близнецы.

— Мы братьями и были.

— Но все же вы как-то друг друга отличали?

— Вы тоже отличали одного из нас…

Усмехнулась:

— Монголы, впервые встретившись с русскими, говорили: «Носы у них длинные, волосы ковыльные, а глаза из неба сделаны».

Алтан-Цэцэг снова откинулась к стенке и, запрокинув голову, закрыла глаза. Теперь, когда сам по себе, словно ручеек в сушь, иссяк наш разговор, отчетливо стал слышен мерный перестук колес и шарканье чьих-то ног в коридоре. Щелкнул замок и дверь покатилась в сторону.

— Пожалуйста, выпейте чаю с молоком, — предложил проводник, стоявший с подносом в руках.

— Этот напиток — зеленый чай с молоком и солью, — сказала моя спутница и хозяйка, принимая от проводника пиалы. — и освежает, и снимает усталость. Попробуйте.

После чая Алтан-Цэцэг участливо спросила, не хочу ли я отдыхать, а когда услышала «нет», поднялась.

— Вам не кажется, что здесь душно?

— Да, пожалуй, — согласился я.

Мы стоим на площадке тамбура у настежь распахнутой двери. Смотрим в ночь. Она черная и непроглядная. В степи — ни просвета, ни огонька. Низко висят яркие звезды. Изредка какая-нибудь из них срывается, как с гвоздя, и, косо прочерчивая небосвод, падает, сгорая на лету. А у меня в голове странные мысли, сравнения.

В такую вот ночь где-то люди корпят над формулами, где-то изнемогают от жары у раскаленных мартенов, где-то стынут в секретах. В такую ночь где-то в мучительной боли рождаются люди и где-то умирают. А влюбленные, выискивая в небе свою звезду, мечтают о земных звездах, которые теплом и светом своим будут их согревать.

Хорошо — глядеть в ночное небо и размышлять о жизни.

Внезапно над степью загрохотала гроза. Короткие и яркие вспышки ослепительных стрел выхватывали зеленые гребни невысоких и пологих холмов. Громовые удары сотрясали землю. По поезду хлестал дождь. Так продолжалось минут пятнадцать, не более. Кончилась гроза так же внезапно, как и началась. Теперь степь, разбуженная и умытая, дохнула сырой свежестью и резким ароматом полевых цветов.

Я кладу руку на плечо Алтан-Цэцэг. Она не снимает ее. Полузакрыв глаза, о чем-то думает. Ей, по-видимому, сейчас тепло и уютно, а мне боязно словом или движением потревожить ее. Но вот она прикладывает платок к глазам, и я не пойму: утирает ли не прошенную слезу или дождевые капли. Обернулась ко мне:

— Я сейчас думала о такой же грозовой ночи, — взяла мою руку на своем плече, пожала. — Об ужасной ночи. О других ужасных ночах; которые наступили для меня после того, как уехал Максим.

Фыркал уставший от долгой скачки вороной. В лицо всадницы бил тугой ветер, выжимая слезы. Болью в ушах отдавались удары копыт о сухую жесткую землю.

Изредка мелькали в стороне не то юрты, не то холмы, а, может, и юрты, и холмы. В одном месте вороной задержал было бег и попытался свернуть в сторону, но всадница огрела его ременной плеткой. Вороной тоскливо и жалобно заржал, словно жалуясь на горькую судьбу. Наконец, выбившись из сил, остановился, опустил голову. Его шатало из стороны в сторону. На землю падали белые ошметья пены. Разбитая скачкой, всадница неуклюже сползла с седла, тут же прилегла, уткнувшись лицом в жесткую траву. Крепкие, похожие на проволоку, стебли хурганы резали руки и кололи лицо.

Внутри словно что-то оборвалось. Хотелось кричать, но не было голоса. Хотелось глубоко, всей грудью, вдохнуть вечернюю свежесть, пришедшую на смену дневному горячему зною, но каждый вдох застревал в ребрах, и от этого было нестерпимо больно. Боль обвила железными обручами, давила и душила. Разорвать эти обручи не было сил.

Подул сильный ветер. Из-за южных холмов выползла зловещая черная туча. В ней, как в обгорелом котле, что-то двигалось, ворошилось, клокотало. А потом все это взорвалось ослепляющим огнем и грохотом, словно разверзлось небо. У вороного от удара подломились ноги, и он упал на колени. Тяжело поднялся, дрожа всем телом. Хлынули потоки воды. Они хлестали так, что уже через минуту не осталось сухой нитки.

После грозы ночь, черная, ветреная и сырая, тянулась мучительно долго. Но всадница не могла подняться и уехать — железные обручи по-прежнему давили ее.

От мокрой одежды стыла спина и грудь, стыли ноги.

От жалости к себе ей захотелось плакать, но плакать не могла — не было слез. Захотелось позвать на помощь, но кто услышит ее в грозовой степи?