Григорий Кобяков - Кони пьют из Керулена

Утро наступило внезапно, словно кто-то могучий нажал на кнопку и включил сразу весь солнечный, бьющий в глаза рассвет. Она поднялась с росной холодной травы, застывшая, окоченевшая, с нудной, тупой болью в висках и в затылке. В полусотне шагов щипал траву вороной. Скакун поглядел на поднявшуюся хозяйку, весело заржал. Она подошла к вороному, прижалась к его большой голове: «Прости меня, друг, за вчерашний вечер», — и долго стояла, измученная, обессиленная, больная.

Утро и солнце не принесли ни радости, ни облегчения. Ее бил озноб. Солнце не грело.

С трудом взобралась в седло, тронула повод. Вороной понимающе пошевелил большими острыми ушами и мелкой неторопливой рысцой затрусил, по своему вчерашнему следу.

В деревянной ступке старая Цэрэнлхам толкла плитку зеленого чая. Раздавался дробный веселый перестук. Занятая работой, старая Цэрэнлхам не видела и не слышала, как подъехала гостья. Увидела лишь, когда та привязала коня. Бабушка Цэрэнлхам приставила руку ко лбу, разглядывая приезжую. Узнав, удивленно всплеснула руками:

— Внучка приехала!

В такой ранний час Алтан-Цэцэг никогда не приезжала, и бабушка ее не ждала. Ждала вчера вечером, но вечером Алтан-Цэцэг почему-то не приехала, что-то ее задержало. Может, случилось что?

Старая тяжело поднялась навстречу. Прожитые годы согнули Цэрэнлхам спину, задубили ее изрезанное глубокими морщинами лицо, узлами завязали синие вены на руках и ногах. Веки ее набрякли, стали тяжелыми. Голову покрыл белый снег. Но зубы, белые и крепкие, сохранились все до единого.

Бабушка и внучка прошли в юрту. Старая присела к очагу, подбросила сухого кизяка, раздула огонь. Алтан-Цэцэг прошла на правую сторону, на хозяйскую половину. В юрте стоял острый и кислый запах кожи, проквашенного молока, кизяка и горького дыма.

Бабушка закурила трубку. Изредка поглядывая па внучку, она ни о чем пока не спрашивала: степняки не любят ни суетливых действий, ни поспешных вопросов. Молчала и внучка. Она сидела на низкой скамеечке, закрыв глаза. Ее по-прежнему знобило, сейчас, пожалуй, сильнее, чем ранним утром.

«На ней лица нет. В глазах нехороший блеск. Нарядный шелковый терлик-халат измят, заляпан грязью и нет пояса-ходака. Что-то случилось. Но что? Может, упала с коня? Непонятно», — размышляла Цэрэнлхам, попыхивая трубкой.

Забулькал, заклокотал котел на очаге. На маленький столик бабушка поставила вазу с конфетами и печеньем. В кружки налила густого, жирного, соленого чаю с молоком. Только теперь спросила:

— Что нового? Какие вести ты привезла из города?

— Добрые, бабушка. Вчера я получила диплом об окончании техникума.

— Кто ты теперь?

— Зоотехник, бабушка!

— Когда журавлята снимаются с гнезда и впервые становятся на крыло, то от радости поют-курлычут и по полдня танцуют, наслаждаясь счастьем. Люди тоже веселятся. А у тебя почему-то нет радости.

Алтан-Цэцэг наклонила голову, промолчала.

Из-под тяжелых век бабушка внимательно поглядела на Алтан-Цэцэг, на ее погасшие глаза, сказала:

— Ты так ждала этот день. А дождавшись, даже песню про русскую девушку забыла.

Алтан-Цэцэг вздрогнула. Напоминание о русской песне отдалось в ее сердце болью. Зажмурилась, на щеке почувствовала теплую слезу.

— Отец дома?

— В Матат-сомоне он, — смахнув слезу, не сразу ответила Алтан-Цэцэг, — агитирует аратов в артель объединяться, чтобы вместе работать и жить новой жизнью.

— Такой же, какой живут араты в России?

— Да, бабушка, как живут араты в России. В колхозах и совхозах.

Трубка у бабушки погасла. Она вытащила пальцами из очага каленый уголек, покатала его на жесткой ладони, прикурила.

— Еще какие новости?

— Мы получили квартиру в новом каменном доме. Окна большие и светлые. Солнце целый день гуляет по комнатам.

— Будете жить, как русские?

Алтан-Цэцэг устало вздохнула:

— Будем жить, как люди.

Бабушка пристально, изучающе поглядела в лицо Алтан-Цэцэг, покачала головой: «Совсем расхворалась девочка».

— Папа просит тебя, бабушка, переехать к нам. Зачем тебе жить одной в степи? У нас в новой квартире просторно, чисто и тепло. И места всем хватит — две комнаты.

И тут Алтан-Цэцэг поймала себя на мысли, что невольно сравнивает свою квартиру с юртой. Она, выросшая в юрте, сейчас будто впервые увидела ее.

Бабушкина юрта не хуже и не лучше других. Напротив двери, за очагом и низеньким столиком, стоит киот, окрашенный в красный цвет. На киоте — фигурки бурханов-богов, отлитые из бронзы, похожие на веселых человечков. Рядом с бурханами — жертвенные чашечки, заполненные маслом, молоком, зернами. (Богов ведь тоже надо кормить и поить — на святом духе долго не протянут). Слева от киота горкой — один на другом — лежат почерневшие от времени сундуки, туго перетянутые сыромятными ремнями. Над сундуками висят летние дэли [4] Дэли — шуба. (зимние — в сундуках). Еще левей — кровать. Левая часть юрты — гостевая половина, правая — хозяйская. Здесь тоже стоит кровать. У самой двери справа — шкаф с посудой. Вот и все. Ничего лишнего. Как и велось исстари многими поколениями кочевников.

Старшие поколения знали, как медленно текла река степной жизни. Рождались и умирали люди, а над их головами вечно бежали белые, похожие на белых барашков, облака. Караваны двугорбых верблюдов не спеша двигались в знойном мареве. Темнели, старились, худились юрты. В них скрипел, стучал и плакал в нудной и вечной тоске ветер. Все казалось извечным, незыблемым и привычным. Так было, наставляли каноны желтой религии, и так будет. Изменить образ жизни — то же, что не видавшему воды кинуться в далекое плавание.

Но ведь нашлись смелые и мудрые баторы, кинулись и повели за собой других. Однако и при новой жизни трудно отрешиться от старых привычек.

— Передай отцу, — твердо сказала Цэрэнлхам, — из юрты я никуда не поеду. Я родилась и умру в юрте. У вас, молодых, — другая жизнь. Вы не хотите, чтобы сизый кизячий дымок кудрявился над юртой, не хотите, чтобы черный котел был. Живите по-новому. Свет не сдержишь уздой — так говорили в старину знающие люди.

Алтан-Цэцэг не стала ни убеждать, ни уговаривать старую Цэрэнлхам. Это было бы пустым занятием, бесполезной тратой времени.

— Ты приехала погостить, Алтан-Цэцэг?

— Нет, бабушка, повидаться только, — поспешно ответила Алтан-Цэцэг, хотя, уезжая вчера из города, действительно намеревалась побыть у бабушки неделю-другую, чтобы отдохнуть после трудных экзаменов и помочь бабушке по хозяйству. Но, приехав, поняла, что оставаться здесь она не может ни на день, ни даже на лишний час.

Старая Цэрэнлхам не спеша стала выколачивать пепел из трубки, показывая, что разговор закончен.

Алтан-Цэцэг поднялась. Бабушка не удерживала. Только на дорогу посоветовала: