Григорий Кобяков - Кони пьют из Керулена

Жамбал был тоже взволнован.

В небе гасли холодные сентябрьские звезды. Начинался рассвет.

13—14 сентября.

6

В этот вечер мне было до невозможности тоскливо. Отчего это случилось — сама не могу объяснить. Может быть, оттого, что сердце устало от неизвестности. А, может, просто от дождя, мелкого и по-осеннему холодного, который вот уже несколько часов подряд сыплет из прохудившегося неба и нудно барабанит по юрте. У меня вдруг появилось желание подняться и ускакать в мокрую и стылую степь, распахнуть там свою душу дождю и студеному ветру и излить, выплакать свое горе в протяжной и долгой песне, похожей на стон.

Никуда я не ускакала. Только вышла из юрты, как холодная морось обожгла лицо. Бр-р-р! Продрогшая, вернулась. Нашла клубок ниток из верблюжьей шерсти и принялась вязать варежки — фронту, тебе, Максим… И тут сама собой вырвалась песня.

Я не видела, как Тулга оторвалась от тетрадей.

— Не рыдай, — глухо и по-учительски жестко сказала она, — не выворачивай наизнанку душу, не изводи себя.

Я замолчала. Тулга, обычно насмешливая и озорная, сейчас как-то вся притихла. Она сидела за столиком нахохленная, как большая озябшая птица. После долгого молчания спросила:

— Где твой друг?

В голосе Тулги я услышала дружеское участие. Ответила откровенно:

— На войне.

— На какой войне?

— С фашистами…

У Тулги широко раскрылись глаза. Но удивления в них не было. Обычного бабьего любопытства тоже не было, хотя она поняла, что я говорю. После некоторого молчания Тулга сказала:

— Мудрые люди говорят: пусть далеки друг от друга горы — туманы и тучи соединяют их. Пусть далеки друг от друга люди — одна душа и одни дела сводят их вместе.

— Если бы так, — вздохнула я.

— А ты верь. Так будет!

И тут я рассказала Тулге о нашей дружбе с Максимом, как рассказала бы своей матери — все без утайки.

Тулга выслушала, не проронив ни слова. Потом спросила:

— Ты русский язык знаешь?

— Немного.

Ну как я могла не знать русского, если родилась в самом знаменитом на земле городе — Ленинграде? Там мои родители учились в Институте народов Востока. Как я могла не знать, если самыми первыми словами моими были монгольские, перемешанные с русскими? Ижий и ма-ма. Ав и па-па. И еще: Ле-нин. Позднее, в школе, тоже учила русский. Дома часто разговаривали по-русски. Бабушка иногда обижалась: «Ну, что вы там опять лопочете?»

А вот при встрече с солдатами, однополчанами и друзьями Максима, вела себя, говоря по-русски, дурочкой: молчала, будто ничего не понимаю. Боялась: мой сильный монгольский акцент, неправильное произношение многих слов будет смешить их.

Выслушав мою исповедь, Тулга звонко рассмеялась:

— Ты и в самом деле ду-роч-ка. Да к тому же еще и скрытная. Снова рассмеялась и с удовольствием повторила:

— Дурочка…

На душе у меня вдруг стало так легко, словно пересохшими от жары губами припала к роднику.

— Ну, а теперь давай споем вместе, — предложила Тулга и, не ожидая согласия, первой запела:

За юртой по-прежнему шумел холодный осенний дождь.

17 сентября.

7

Сегодня с Тулгой были в гостях у пограничников. Хотя и приглашение получили давно (в первые дни после моего приезда), хотя они от нашего поселка находились не очень далеко, все же времени «для визита дружбы» выбрать, никак не могли. Сегодня после полудня обе оказались свободными и вспомнили о приглашении.

Встретили нас радушно, как добрых старых знакомых. Комиссар, молодой симпатичный парень, стройный и подтянутый, пожалуй, даже щеголеватый, провел нас в комнату Сухэ-Батора. На одном из простенков здесь висел написанный маслом портрет совсем юного воина. Обращали на себя внимание длинные и узкие, почти сросшиеся у переносицы, напоминающие птицу в полете, брови и узкие с хитринкой живые глаза.

— Кто это?

— Герой Монгольской Народной Республики Шагдырын Гонгор! — ответил, почти отрапортовал комиссар и не без гордости добавил: — Наша застава давно знаменитая. Гонгор — один из первых Героев МНР.

И рассказал нам о герое, о том, как он в январе тысяча девятьсот тридцать шестого года отличился в стычке с японо-маньчжурскими нарушителями границы.

…В ночь на двадцать седьмое января помкомвзвода Гонгор с двумя цириками — Очиром и Базарсаду — выехали в дозор по границе. На одном из холмов, очистив окопы от снега, залегли. Когда спрятался за тучи серпик месяца, увидели на той стороне вспышки автомобильных фар. Насторожились. Прошло какое-то время, и пограничники услышали похрустывание снега у подошвы холма. Вскоре увидели большую группу вооруженных людей. «Враги!»

Гонгор дает команду знаками: Очиру — стеречь лошадей, Базарсаду — скакать на заставу за подкреплением. Сам остается на месте. Он наблюдает за врагами. Вот они разделились на две группы, одна из которых начинает обход справа. Ее возглавляет человек в белого маскировочном халате. «Офицер», — решает Гонгор и берет его на мушку. Но стрелять не спешит: бить надо только наверняка. Гонгор знает, успех стычки может решить только его выдержка и хладнокровие. Он ждет. Но вот наступил момент и он нажимает крючок. Человек в белом халате падает. Гонгор, как охотник из засады, спокойно выбирает другую цель и снова бьет. Раненый, как подбитая собака, визжит и катится с холма. Остальные залегли и начали торопливо стрелять. «Ага, стреляйте!» — и кладет на бруствер окопа тулуп: «По чучелу стреляйте!» А сам, перейдя на новую позицию, ищет другую группу. Увидел: «Ползут, гады». Выстрел навечно пригвоздил первого к земле. Выстрел — и еще один застыл. Враги не выдерживают, торопливо бегут вниз, к границе.

— По коням!» громко командует Гонгор, и к нему скачет Очир. Вдвоем бросаются на врага, а тут подходит и помощь…

— В тысяча девятьсот тридцать девятом наша застава первой приняла удар японцев. В мае это было, — и комиссар начинает рассказывать, как героически сражались цирики.

— Ну, а сейчас, — спрашиваем, — не придется снова первыми принять удар?

— Японцы ведут себя пока осмотрительно. Но лазутчиков засылают, вынюхивают, что у нас тут и как. Диверсиями не брезгуют. Все время приходится быть настороже.

Потом комиссар показывал хозяйство заставы: жилье цириков, конюшню, столовую. Мы даже залезали на сторожевую вышку и в бинокли разглядывали ту, чужую, сторону. Увидеть, однако, ничего не увидели, если не считать окопов, траншей и колючей проволоки. Чужая сторона показалась нам совсем вымершей. Комиссар сказал:

— Сегодня в Токио Микадо, а в Харбине императору Маньчжоу-Го Пу-и доложат, что в такое-то время две миловидные монгольские девушки интересовались сопредельной стороной. Может быть, назовут и ваши имена.