Григорий Кобяков - Кони пьют из Керулена

У меня по спине пробежал холодок. Я не на шутку испугалась. Испугалась и Тулга. Мы поспешно покинули вышку. Чтобы успокоить нас, комиссар сказал, что он пошутил. Но нам все равно, было не по себе. Вот, какие мы неисправимые трусихи. На границе, наверное, должны жить отчаянные люди, такие, как Гонгор.

Пограничники угостили нас сытным ужином, потом выступили с маленьким самодеятельным концертом. Мы тоже приняли участие в этом концерте: вместе с цириками-пограничниками спели «Катюшу». Получилось как нельзя лучше. На какое-то мгновение цирики услышали тоскующие голоса обоих Катюш, и были чрезвычайно растроганы.

Уезжали поздно. До половины пути нас провожал комиссар. Когда, пожелав доброго пути, он повернул назад, когда на дороге затих цокот копыт его лошади, в чернильной темноте наступила такая тишина, что я слышала стук своего сердца. Та, чужая, сторона зловеще молчала: ни огонька, ни шороха, ни звука. Нас охватил страх. Враг, вот он, совсем рядом, затаился и ждет удобного часа…

— Поедем? — шепотом спросила Тулга.

— Поедем, — так же ответила я.

Только дома, в своей юрте, мало-помалу пришли в себя.

Мои дела идут пока хорошо. На заседании правления поддержали предложение о создании на ферме специального молочного гурта. На днях начали строить телятник, правда, примитивный — в два ряда ставят плетень и пустоту забивают навозом. На строительство капитального нет леса. Но для начала и это хорошо. Председатель Самбу, правда, заметил с присущей ему прямотой и грубоватостью:

— Ты вот что: единолично не решай — «Будет построено!» Me полководец… Тут постарше тебя есть. Посоветуйся прежде…

Tулга сказала, что у колонистов — воспитанников Антона Макаренко был такой хороший девиз: «Не пищать!» Как бы трудно ни было — не пищать!

Тулга не пищит. Я, кажется, тоже не пищу. Но доблести нашей тут немного. Нам просто повезло на чудесных людей, которые живут и работают рядом с нами.

Парторг Жамбал, «девушка со смешинкой» Цогзолма, чабан Дамдинсурэн, председатель… Досадно бывает только на себя: слишком мало еще сделано, слишком много надо сделать. Хочется работать лучше, хочется делать больше для людей.

Укладываясь спать, раскочегарили печку — ночи стали холодные. Мне не спалось. В голову лезли всякие мысли. Печка, как сумасшедшая, гудела. Труба раскалилась докрасна. Я глядела в неприкрытое окно-тоно вверху: виделись звезды, которые грелись у трубы, и, отогревшись, уходили, уступая место другим звездам. Им, другим-то, ведь тоже хотелось погреться!

Словом, у меня сегодня лирическое настроение и я…

Я пишу об этом тебе, Максим!

26 сентября.

День начался, как начинался обычно. Девушки встали, прибрали в юрте, позавтракали. Собирая на комоде ученические тетрадки, Тулга спросила, как спрашивала почти каждое утро:

— Ну, куда ты понесешь нас сегодня, кораблик-парусник?

Кораблик-парусник — подарок русской женщины — стоял на комоде.

Оделись, пошли на работу: Тулга — в школу, Алтан-Цэцэг — в контору.

У конторы Алтан-Цэцэг на минуту, задержалась, зачем-то потрогала пальцами висящий здесь обломок рельса, покрытый мохнатым куржаком. Пальцы сразу прижгло. Сегодня от инея было все седое: юрты, трава, изгороди. Ночи стали холодные, если не сказать, морозные.

В конторе Алтан-Цэцэг долго не засиделась: как только солнцем согнало иней с травы, она была уже на коне. Поехала на стоянку к Дамдинсурэну, чтобы поискать те причины, которые «мешают чабану добиться больших успехов».

К полудню совсем потеплело, стало почти жарко, что нередко бывает в этих краях в первой половине октября.

Гнедой, закрепленный за Алтан-Цэцэг, шел неброским наметом. Конь уже привык к своей юной хозяйке, а она полюбила его. Назвала «Степным ветром». У коня горячая, вздрагивающая шея и тонкие ноги с сильными бабками. Хоть и низкорослый он, но крепкогрудый и мог резво скакать по многу часов кряду.

Над степью, высоко в небе, лениво бродили редкие облака, похожие на белых барашков. Под облаками с веселым клекотом кругами летали орлы.

Ничто в такие часы не мешало Алтан-Цэцэг ни думать, ни вспоминать. Думы о Максиме заполняли все ее существо, она жила этими думами.

Первые недели после отъезда Максима. Боже, как она тосковала! Но постепенно острая, исступленная тоска сглаживалась, однако совсем не проходила, и Алтан-Цэцэг была рада, что не проходила. Максим всегда был с нею и в ней: и тогда, когда она писала «письмо-дневник», похожее на отчет о прожитых днях, и тогда, когда поздней ночью, свернувшись клубочком в теплой постели, с боязнью и радостью ожидала очередного толчка под сердце живого, но неведомого пока существа, и тогда, когда моталась в бесконечных поездках по степи.

Гнедой скакал и скакал, вытянув шею, постригивая острыми ушами. Он не замедлял и не убыстрял бега. Постукивали копыта, посвистывал ветер…

Хорошо, легко и свободно думалось о Максиме в эти минуты. Но, как это часто бывало и раньше, заботы дня постепенно вытесняли думы о нем.

«Чабаны жалуются на сушь, ждут не дождутся снега. Тяжелая будет зимовка, если скот не нажируют сейчас».

«Зароды сена надо бы окопать — не дай бог пожар, последние крохи слизнет».

«Не привык монгол еще сено косить, вся надежда на тебеневку — круглогодичную пастьбу скота… Живуч дикий пережиток прошлого. В буддийском каноническом сочинении «Малая вера» сказано: «Избегайте греха, не отнимайте жизни у твари, не рвите траву, что питается соками земными, а то сами лишитесь жизни», или «сорвешь сто травинок — год жизни себе убавишь». Невежественные люди боялись трогать птицу и зверя, косить траву. Кое-кто боится и сейчас».

Не доезжая пади Буйной, где была стоянка Дамдинсурэна, на взгорье остановила разгоряченного коня и залюбовалась степью. По ней словно волны гуляли — на ветру колыхалась красноватая карагана.

Шагом подъехала к юрте. Из юрты вышла немолодая женщина, улыбнулась, узнав Алтан-Цэцэг.

— Сайн-байну, эгче!

— Хорошо ли пасутся овцы, Инчинхорло? — ответила на приветствие жены Дамдинсурэна Алтан-Цэцэг, и ее слова были приняты тоже как приветствие. Спросила о хозяине, где он. Дамдинсурэна дома не оказалось — он уехал в поселок за мукой. Разминулись в степи.

Не огорчилась Алтан-Цэцэг. «Побываю у других чабанов», — решила. И только подобрала повод, Степной ветер тут же скосил на нее огромный черный зрачок, стриганул ушами и с места взял в галоп.

Домой Алтан-Цэцэг возвращалась на закате солнца. Закат был тревожным: в густую зарю врезалась черная длинная туча с краями, окрашенными в багровый цвет. Как только солнце зашло, сразу подул сильный холодный ветер.

На берегу реки отпустила Степного ветра пастись. Когда подошла к своей юрте, на землю уже упала синяя сумеречная мгла. Мимо нее на взмыленном, коне проскакал из степи бухгалтер Гомбо. Этот человек с головой, похожей на круглую посудину, в которой воду носят, у Алтан-Цэцэг вызывал неприязнь. А потому она скорее вошла в юрту.