Алексей Кожевников - Микитка шалавый

— А работать если?

— Воровать лучше, за работу мало дают, — Косарь повернулся и убежал.

Микитка ходил по городу и думал, что надо работать. Без работы человек, как лебеда в поле, никому он не нужен, рады его вырвать, а погибнет, не пожалеют, даже порадуются, что мешать перестал.

Припомнилось Микитке, как лебеду выпалывали в полях и огородах.

«Без толку, зря растет. Надо, чтобы не зря, по делу». Прояснилось у Микитки, понял он, что по делу надо жить, а не как лебеда.

Рабочие перебирали мостовую. Микитка подошел к ним и попросился, чтобы и его приняли перебирать мостовую.

— Какой ты работник? Мал, сколько лет?..

— Двенадцать.

— Тебе нельзя, такие не работают, каменная работа у нас, тяжелая.

— Я в деревне работал, скотину пас.

— Это под силу, туда бы и сейчас.

А работу Микитка решил найти обязательно, иметь свое дело для жизни.

«На чужое жить нельзя, гонят за него, бьют, лебедой ненужной на поле считают, а ничьего нету — одно выходит, одна дыра — работать и свое иметь».

На вокзале рабочие грузили небольшие ящики в вагон.

— И я бы мог, — сказал Микитка и взялся за ящик.

— Куда ты? — закричали на него.

— Попробую — смогу ли.

— Ну–ну, попробуй!

Микитка не только поднять, а и повернуть ящик не смог.

— Что, не берет?

— Не берет, — признался он.

— Гвозди в них.

Попробовал Микитка пилить дрова на станции, но скоро бросил. Выло не по силам и это. Остановился Микитка на вокзале у окна, за которым сидела девушка и постукивала машинкой. Машинка крутилась и разматывала бумажную ленту.

«Легкая работа» — подумал Микитка, «и я бы справился с этакой».

Девушка оставила машинку, подошла к Микитке и спросила:

— Что тебе, мальчик?

— Я бы мог по–твоему стучать, — сказал он.

— Нет не мог бы — хитро. — усмехнулась девушка.

— Одним–то пальцем, хитри? Стук–стук, стук–стук, во–от!

Микитка ногтем ударил в стекло.

— А бумажку машинка сама тянет.

— Не мог бы, бумажку читать надо, и написано на ней по–хитрому.

— Читать я не умею. Чего тут написано?

— Этого не знаешь, а говоришь, мог бы. Видал проволоки на столбах? Много их натянуто, по проволокам сила идет — электричество.

— Оно и горит? — догадался Микитка.

— И горит и машинку эту крутит. Я постукиваю, пальцем пишу, а сила эта в другом городе такую же машинку крутит, и пишет машинка мои слова. И письмо готово — перелетело.

— Перелетело, далеко?

— Куда угодно, телеграммой зовут такое письмо.

— И в починок послать можно?

— Куда угодно, по всей земле.

— Пошлешь мое письмо к дедушке в починок?

— Пошлю, только деньги надо.

— Денег у меня нету, так пошли…

Девушка подумала и сказала:

— Ладно, приходи завтра в эту пору, а теперь я окно закрою.

— Хорошая ты, добрая, — похвалил девушку Микитка и пошел в город.

Не нашел он за весь день никакой работы и пришлось просить ему чужой хлеб. Встал он в булочной у двери и протянул руку. Подавали обрезки, кусочки, довески. Маленькие тут же съедал Микитка, покрупнее берег для другого дня.

Приказчик заметил Микитку и махнул рукой:

— Уходи!

Не понял Микитка, подошел к нему, думал, что дадут хлеба, но приказчик взял его за шиворот и вывел на улицу.

— Здесь нельзя просить! — сказал он.

И пошел Микитка на Сухаревку, где было можно просить, где хоть и редко давали, но не хватали за шиворот и не гнали.

Людским котлом кипела Сухаревка среди каменных домов города, плескалась о старую красную башню. Трамваи резали толпу людскую, а Мцкитка тянул к ней руку, ко всем и к каждому.

— Лови, держи их! — неожиданно плеснулся выкрик над площадью.

Мимо Микитки юркнул мальчишка и на протянутую руку кинул брюки.

— Передай, чужие — крикнул он. — Двигай дальше!

Обожгли руку чужие брюки, бросил их Микитка и сам в толпу, дальше от них, на край Сухаревки.

— Шалавый, где они? — появился перед Микиткой Колесо.

— Бросил.

— Бросил? У, пес, бросил. Честный, бросать тебе их дали? На переначку шли, не можешь ты бросить, передать должен. Шалавый! — Колесо двинул Микитку по лицу. — Сдеру твои, да куда они годятся, барахло. Пойми ты, что переначка, не моги бросать. Косарь тебе прибавит. Тихоня!

Микитка глотал слезы и жаловался кому–то:

— Воруй — одни бьют, не воруй — другие, и своего нет, и ничьего нет, чужое руки жжет! Одна дорога в починок, подпаском быть: шалавый, последний человек, лебеда.

Понимал Микитка, что плохо шалавому в Москве, ему здесь нечего делать, лебеда он.

Микитка стоял за окном, а девушка стучала машинкой, улыбалась и кивала:

— Посиди немного, кончу и тебе будем.

Он терпеливо ждал, как разматывалась белая бумажная лента.

— Давай твое, у тебя нет письма? — спросила девушка.

— Нету.

Она взяла бумажку и устроилась на подоконник. Микитка стоял рядом и говорил:

— Пиши. В починок Кугунур — Большое Поле подпаску дедушке Андрюше. От Микитки Шалавого письмо будет.

«Помнишь, дедушка, Микитку? Я тебя помню, и починки не забыл, а теперь вовсе вертаться задумал. Как меня председатель Миша оставил, бросил, вышло, я много спроизошел. Ару, американскую кашу, ел, добавки они не давали, на машине катил. Захватила она всех и бежать — бежать. Как лешак какой орет и дымом хлобыстает, ажно теплена из зеленой пихты.

«В Москве много чего есть, а только чужое все, прибрано к рукам и ночевать там, где хошь нельзя и за шиворот из булочных выводят.

«Чижолый, дедушка, чужой–то хлеб, камня чижалей. Ничье я искал, чтобы значит можно брать, и не били, и за шиворот водить нельзя, и кулак под нос нельзя. Не нашлось, всего помидоры, да огрызки яблочные ничьи, когда они на улице валяются. Брюхо с них подводит. Так что я, дедушка, хочу свой хлеб знать. И шиворот больно, особливо, если с ним вместе волосы прихватят. Болючие волосы на затылке, самые болючие!

«В Москве работы чижолые; каменные да гвоздяные, а то хитрые — с машинкой по чужой грамоте… В починке работа для меня самая подходящая, и прошу тебя, дедушка, подпаском меня взять. Скорняков исправился чай, миновала голодуха, и ты, дедушка, за главного будешь, я подпаском пойду, ни одной овечки не дам. Теперь я большой и уберегу. Похожу подпаском, а там, может, и надел дадут, свой будет хлеб, своя земля, не чужая. Чужой испробовал, не хочу. А Ваське Трубке от меня скажи, чтоб махалку мою он берег, не раскручивал и не давал никому. И хлестать тоже не надо, у меня три узелка на конце были, приеду я и сосчитаю. Расхлещет, сердиться буду и товарищем считать перестану.

«Дедушка, дедушка, рожок цел ли, не испортился ли? Здесь много–много коров пригнали, показывали горожанам, забыли они, какая из себя корова есть. Я глядел через тын. Одна, что твоя Белянка председателева. И лошадей тоже и свиней показывали.