Лев Черепанов - Горбатые мили

Кузьма Никодимыч изо всех силенок отталкивался от борта «гробика» к переборке, упер в него обе руки.

— Мне бы при Венке надо быть, — пожурил себя. — Что подать ему или поднести. А я, как падаль. Кишки из меня вытягивает таким образом, — накрутил на руку низ смятой тельняшки.

Плюхин по-прежнему не упускал из виду, что Зубакин был — не просто сидел с крылато раскинутыми руками один на много миль вокруг, парил в ходовой рубке, оставаясь точно таким же не унывающим шибко-то невольником каверзных обстоятельств, не смеющим ни пройтись подразмяться, ни выпить чего-нибудь покрепче Нонниного чая. От него старший помощник никуда ж не мог деться — спрятаться где-нибудь. Надо было, хоть разрывало всего на части, возвращаться к нему и опять только молчать. Сказал:

— Одыбал ваш сын. Как ничего с ним… Будто не попадал под аммиак. Теперь дело за вами.

— Ну! — растянулись губы Кузьмы Никодимыча.

К Плюхину снова приблизилось находкинское утро на баркентине после увольнения на берег. Или оно для него никогда не кончалось? Карало таким образом за трусость? Сберег себя, называется! Жевать мог, спать. Любить! А жить?

— Вы что же («К сожалению, ничего нельзя прожить заново») поддаетесь? — спросил.

Губы Кузьмы Никодимыча собрались в темно-пепельный комочек. А Плюхин вроде управился, сел к залитому водой столу, а потом потянулся за эмалированной тарелкой, сброшенной на палубу вместе с вилкой.

— Ели что-нибудь? — не узнал собственный голос.

Кузьма Никодимыч смежил серые же, как губы, веки, едва выдавил:

— Организм не принимает.

Как ни пытался Плюхин не попасть в стол лицом, расплющил о него нос. «Конечно, донесется до Венки то, что я приволокся к его предку. «Свою сердечность показывал», — скажет и закатится смехом».

— Желудок?.. Он ни при чем. Все дело в антициклоне. («Венке несравнимо легче, чем мне».) Кузьма Никодимыч?

— Слушаю.

— Смотрю — отвернулись. — Плюхин увидел на шее Кузьмы Никодимыча усиленно выступающий кадык.

— Клюз притащил мне присоленный сухарь, — повел в сторону Кузьма Никодимыч, порылся под подушкой.

— Такого добра у меня навалом, — прихвастнул Плюхин. — Заходите, не жалко для вас. Все отдам. Только когда? Дайте соображу! Завтра! Однако с подвахтой в помощь рыбному цеху ничего не выходит… Необходимо содействие Игнатича. Если что получится с его помощью, тогда я еще успею кое-что сделать по программе первого помощника.

— Что в ней? — заставил себя поинтересоваться Кузьма Никодимыч только потому, что считал: раз с ним говорят, то самому молчать никак не подходит, невежливо.

Плюхин ему в том же темпе:

— Для камбузников — политинформация, для палубников — лекция.

Чтобы устоять на ногах, он протянул левую руку к основе верхней койки. Пока распрямлялся возле нее, подготавливал себя перебраться к двери, перед ним возник и вылетел обратно в коридор Назар.

Кузьма Никодимыч тоже чуть не упал: вовремя вцепился в бортик. Поддернул под затылок подушку.

«Плюхин? — не поверил Назар. — Он здесь? У Кузьмы Никодимыча? Не зачем-то по службе?.. Как человек?.. Из сострадания? А это ж, — почувствовал радость, — что? В экипаже новое? Что-то от связей, какие очень необходимы? Зарождается коллектив?»

В столовую, на свободную площадь между переборкой со стенгазетой «Звезда рыболова» и рядами столов, толчками, упираясь в палубу, вошел скуластый электромеханик Бавин и сразу прижался к переборке. Точно так же, как былинка во власти волн, появилась Ксения Васильевна в белом халате.

Лето издали, еще в коридоре, наметил тотчас же сесть на любое вращающееся кресло, передвигался настойчиво, не глядя себе под ноги. Если оказывался в стороне от избранного направления, ничуть не огорчался… Игнатич в новом лыжном костюме поддержал Серегу со свернутой вчетверо картой погоды. Вскоре они оба ухватились за край одного и того же стола. Постояли не двигаясь. Затем их враз развернуло спинами к бортовой переборке — к переполненному громом океану.

В кают-компании Назар, Зельцеров и Ершилов обсуждали, кого выдвинуть в президиум партсобрания, а также в счетную комиссию. В списке появилась фамилия старшего тралмейстера…

Над их головами, в ходовой рубке, ровно усохший Зубакин подпер спиной трубу поискового локатора. Спятился к ней. Убедил себя в том, что никто, если даже захочет, ни в чем не облегчит его будни и не навредит, поэтому к чему думать о партийных довыборах? Кто еще получит полномочия!.. Это ж надо кому-то. Не ему, совершенно точно.

Вислощекий, одетый как на праздник Ершилов очень старался дать понять, что его дело подчиняться, и притом или завидовал Назару, или выманивал его на откровенность:

— Мы уже прибрасывали в машинной, как быть с вами. Учли что? Замполит вы! На политической работе. Надо вводить вас в партбюро. Сконцентрируетесь.

Подольститься хотел старший механик, что ли? Зельцеров растер грудь и так нетерпеливо закрутил головой, будто не представлял, куда более подходит сплюнуть.

— Развез ты!.. Это для Назара Глебовича: больше слов — больше дела. Не для тебя вовсе.

В океане, слева по борту, Назар разглядел что-то черное, с загнутым назад концом. «Не плавник касатки? Как перископ!»

Капитан Зубакин тоже увидел разошедшиеся круги, и как раз тогда в нем окрепло то, что уже вмещала мысль: «Так и есть, надеяться изловить убыстряющих бег окуней, а в то же время не замерять за бортом температуру, не подмечать обуславливающие зависимости — значит полагаться на фарт, повезет — не повезет».

Он свел воедино разноречивые сведения, удачно увидел то, что никак не могло прийти в голову всем, вместе взятым, штурманам, от старшего, Плюхина, до последнего — четвертого. Потому так разволновался, словно уже вовсю орудовал тралом, лез им в призрачное, полное загадок подводье, из скальных донных узостей извлекал отменных окуней, они годились бы на Выставку достижений. Старался побыстрей восполнить недосчитывающиеся в трюмах тонны, ликвидировать «пролов» — свой, жегший совесть промах.

Перед первым помощником, захваченным думами, неотделимыми от общих производственных забот, впереди тоже забрезжило. Притом не грубо-разобщенно, а изнутри одного емкого и словно давным-давно знакомого чувства, очень ему дорогого. Сопротивления всему тому, что насаждал, уже не существовало. Лето и Ершилов, так же как Нонна, уже не те, с чем не считаться — себе вредить… Честность Бавина уже не казалась никому излишней, неразумной, чуть ли не рудиментной… Необщительный начальник рации, со многим затаенно несогласный Дима, Зельцеров, желающий поймать свою рыбку в мутной воде, — все перестроились. В разбросанном, ни на что не способном Плюхине воскресло изначальное — уважение к себе. Кузьме Никодимычу представилась во всей полноте свобода. В Венке исчезло желание все равно чем удивить.