Юрий Бородкин - Кологривский волок

Мутный рассвет прильнул к окнам, не смея войти в избу. Настя, приподнявшись на локте, разглядывала словно бы обтаявшее лицо Ивана. Досталось мужику с перевозкой избы, бывало, в рейсе суток по двое, да вместо отдыха бревна катай. Казалось бы, чего еще надо: хозяйка в собственном доме, ребята сыты, обуты, муж заботливый, а вот не спится, томит непонятное беспокойство, все думается, что еще подстерегает нежданная беда. Душа просит чистого откровения, только не с кем поговорить, поделиться своими бабьими думами. Если бы жива была мать…

Прижалась виском к плечу Ивана, как бы ища у него сочувствия. В полусне, не открывая глаз, он обнял ее свободной рукой, и Настя затаенно притихла.

Весна задерживалась, по ночам сковывало наст, утренники стояли звонкие, ядреные, но вот где-то накопилось избыточное тепло и широко хлынуло по земле, отгоняя на север зиму. Три дня подряд над деревней тянулись нескончаемой холстиной низкие тучи, цепляясь свисающими обрывками за лес, пробуждая его встряской. Непрекращающаяся изморось настойчиво съедала снега; как всегда, раньше всех обнажился шумилинский угор возле кузницы, и в полях появились проплешины. Потом вернулось солнце, напористое, обновленно-ясное, оно тоже принялось за работу.

Егора Коршунова весна не радовала, в эту пору его давил кашель, единственным спасением было курево, и хоть сельский фельдшер совсем не велел ему курить, он не ограничивал себя. И сейчас, шагая по своим бригадирским надобностям речными пожнями, он угрюмо мял в губах папиросу. Одышливо сопел, распарился в фуфайке. Под яловыми сапогами то сыпуче крошился снег, то чавкала наводопелая луговина. Песома должна была вот-вот сорваться, в ней копилась полая вода, бегущая из оврагов, но пока она шла поверху, наледью. За реку теперь долго не проберешься.

Егор шел своим берегом, возле остожий останавливался, сгребал вилами сенные остатки, вытаявшие из снега. Хоть бы воз наскрести. Самая бескормица, сена колхозным овцам осталось на несколько дней, давно уж Антонина Соборнова держит их на голодном пайке.

Сел отдохнуть на покосившиеся жерди, которыми огораживали стог. С застарелым чувством одиночества, потерявшим первоначальную остроту, смотрел на голубые размывы в теплом апрельском небе, на потемневший, словно бы разбухший от влаги, заречный бор. Взахлеб трезвонил жаворонок, в деревне настраивали голоса отогревшиеся петухи, каждая ольховая веточка празднично отзывалась сиянию солнца, и все это было не для него — для других. Здоровье, потерянное в плену, непоправимо, жена не дождалась, мать умерла. После этого где найдешь исцеление душе? В тридцать лет жить устал. В деревню возвращаться не хочется: там только с бабами ругаться. Нелегкое нынче бригадирство. В войну люди ни с чем не считались, работали безотказно, теперь на сознательность не очень-то нажмешь, к каждому нужен подход. Не хотят больше вкалывать за пустой трудодень. Он бы и сам дал тягу из колхоза, мог бы устроиться в МТС, если бы там не работал Иван.

Вначале Егора сжигала такая ревность, что в пору было зарядить ружье, и неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы Настя не ушла от Ивана в Потрусово к тетке. Этим его самолюбие несколько утешилось: пусть не одному, а всем троим будет лихо. Постепенно гнев его смирялся, уже затеплилась крохотным огоньком глубоко спрятанная мысль о том, чтобы вернуть Настю домой, как вдруг узнал, что она родила: нельзя было простить такой грех. Еще раз переболев приступом ревности, он клятвенно решил навсегда выбросить Настю из головы и из сердца — перечеркнуть и забыть. Не так-то это было просто, потому что иногда встречался в селе с Шуриком и с ней самой, и во сне она приходила к нему. Сны раздражали его своей уступчивостью, в них он допускал Настю близко к себе, здесь она была прежней, ласковой, свободной от всякой вины. Наяву они ни разу не разговаривали, словно бы не существовали друг для друга.

Солнце поднялось на полуденную высоту, по-весеннему увертливое, оно как-то умудрялось обходить облачка. Снег под его напором ноздревато истончался, оседал на глазах, около сапог Егора настоялись лужицы. Надвинув кепку на глаза, он слепнул от ярого сияния снега. Над пригретым бором потекло зыбкое марево, воздух бродил, казался густым, хоть пей его, как холодноватый и резкий напиток. Тронулось, пришло в движение все живое на освобождающейся земле, даже ветки берез налились краснотой, как голубиные лапки. И сердце Егора, остуженное горечью утрат, на какой-то момент отмякло, но он не дал себе расслабиться, вскинул на плечо вилы и зашагал по взгорбившейся леденистой дороге к деревне.

Антонину Соборнову нашел около овчарни, по-прежнему располагавшейся в переоборудованной риге, которую наспех утеплили еще во время войны. Овцы, почуяв весну, требовательно блеяли.

— Прямо изведешься с ними! — пожаловалась Антонина. — Ну что по клочку дала? Голоднехоньки.

— Ужо поспрашиваю, может быть, кто-нибудь взаймы даст своего, летом отдадим, — пообещал Егор. — Я по остожьям прошел, остатки сгребал — воз наберется. Надо бы привезти, пока снег совсем не согнало.

— Ты уж, Васильевич, кого другого пошли, мне и тут дел хватает, небось от овец-то все открещиваются, одна я с ними валандаюсь, как проклятая.

Это верно, никто не берет под свой пригляд овец, потому что с ними много канители, особенно из-за ягнят — хлипкие они зимой, мрут от поноса. И Антонина каждый раз отказывается, а все-таки удается уговорить ее.

— Как-нибудь дотянем эту весну. Говорят, последний год овец держим — невыгодное дело. — Егор озабоченно поскреб затылок. — Ладно, попрошу Евстолью съездить.

Евстолья Куликова в это время возила санками навоз в свой огородец. Прет, как конь-тяжеловоз. Здоровья ей не занимать: голенища валенок аж лопнули от натуги на толстенных икрах, щеки, точно два румяных калача, так что нос-кругляш утонул между ними.

— Погоди минутку, — остановил ее Егор.

— Куда это ты с вилами-то направился?

— По реке прошел, надо бы остатки, какие есть после стогов, подвезти. Съездили бы вы с Лизаветой Ступневой?

— Ой, нет, нет! — испугалась Евстолья. — Мне сегодня со своим-то делом не управиться. Навоз тоже надо когда-то возить, не дожидаться, когда до земли растает. На руках, что ли, его тогда таскать?

— Да черт с ним, с навозом-то! — вспылил Егор. — Овцы голодные сидят, слышь, как базарят на всю деревню. Чай, тебе не завтра грядки копать.

— Раньше бы думали, дотянули до тое поры, что ни на санях, ни на телеге не проедешь. У тебя вон кожаные сапоги, а у меня только валенки с галошами, ну-ка сунься в них на реку! — начала распаляться Евстолья.

— Как до колхозной работы дойдет дело, так у тебя все не слава богу. Ну погоди, придет сенокос, будешь клянчить лошадь — я те вспомню этот разговор! — не зная, чем еще пригрозить, тряс пальцем Егор. Его злило собственное бригадирское бессилие. Что с ней поделаешь? Никакой приказ ей не указ, из колхоза не выгонишь, откровенно говоря, это было бы не наказанием, а поощрением.