Юрий Бородкин - Кологривский волок

Сам-то Кузьма сгинул на выселке. Арсюха, когда прибегал, рассказывал, что местечко им схлопотал что ни на есть бросовое: кругом болота да тучи комарья. Перед смертью Кузьму взяло раскаяние, прислал письмо Василию Капитоновичу, просил сдать это добро хоть в сельсовет, хоть в милицию, чтобы освободить покаянием душу — легче помирать.

Василий Капитонович хотел было отодвинуть глухой приступок в запечье, где было спрятано это роковое добро, да не осмелился. Пойди сдавать, живо прицепятся — откуда взялось? Участкового Павла Сыроегина пришлют, следствием замотают. Куда денешь-то такие вещи? Нет уж, лучше помалкивать.

От людского глаза можно поберечься, а перед богом вины не скроешь. Вот какая забота давила его на старости лет, и думалось, как Кузьме Глушкову, что через то я все беды-напасти в семье. Более всего удручала невозможность избавления от столь тяжких грехов — это не сапог с ноги снять.

— Дедушка, смотри, какую поймал! — Шурик торжествующе поднял трепетавшую на крючке плотвицу.

— Имай, может, на уху надергаешь. Коршуновы все рыбаки, — ответил старик, отвлекаясь от своих потаенных мыслей.

Бывало, в такую пору ставил он верши в плотине на мельнице: ночь постоят — утром вытряхивай рыбу в мешок. И сетями ловил, и острогой бил; с удочкой, конечно, не мелочился. Бабы приходили к нему покупать щук. Да, было времечко! Мельницу снесло, жену похоронил, сын больной после плену, сам устал жить — остается лишь вспоминать прежнее.

Солнце скрылось за береговым угором. Рядом куковала кукушка. Из деревни доносило лай собак, стук калиток, скрип колодезного журавля, и каждый звук многократно отдавался на той стороне в бору. Василий Капитонович словно бы очнулся, услышав позади шаги, — это вернулся с работы Егор.

— Как дела, рыбак? — улыбнулся сынишке и, пошарив рукой в котелке, похвалил: — Видишь, порядочно натаскал. Может, ночуешь у нас?

— Не знаю, — неуверенно ответил Шурик.

Остаться у дедушки заманчиво, утром снова можно пойти на речку, сходить куда-нибудь вверх или вниз, но и по дому уже заскучал. Шурику представилось желтоватое, словно бы старческое, личико неугомонной сестренки, ее надсадный плач.

— Домой надо, я не сказал маме, что останусь, — решил он. — А рыбу куда?

— Неси мамке, уху сварит.

— Навещай нас почаще. — Василий Капитонович, как бы благословляя внука, поперебирал непослушными пальцами его светло-русые волосы и тяжело зашагал в гору.

Егор с Шуриком пошли за гумнами, минуя деревню. «Вот уходит. К матери его, конечно, больше тянет, — с обидой на свою исковерканную судьбу размышлял Егор, провожая сына. — Эх, Настя! Было счастье, да разбилось вдребезги. Если бы не война!»

Остановились посреди вспаханного поля. Егор сказал:

— Дальше один добежишь. Дядя Ваня не обижает тебя?

— Не-а.

Еще поразглядывал с пристальной грустью лицо сына и легонечко тронул за лопатку:

— Ну беги! Вот с посевной разделаемся, мы с тобой вместе сходим на рыбалку.

Шурик побежал, позвякивая котелком: ему очень хотелось похвастаться своим уловом перед матерью и Андрюшкой. Дядя Ваня, как всегда в таких случаях, будет недовольно молчать, потому что не любит он эти отлучки в Шумилино. А мать будет чувствовать себя виноватой. Трудно Шурику разобраться в запутавшихся семейных отношениях, раздваивается душа у парнишки.

Обратно к деревне Егор шел нехотя, ощущая сосущую горечь во рту, как будто наелся какой-то отравы. В этот момент в нем всколыхнулась застарелая ревнивая злость на Ивана Назарова.

Летом в Шумилине людей прибавляется, появляются городники. Именно в то время приезжают, когда страда, когда у колхозника нет ни одной досужной минуты. Вон Нинка Соборнова и работает-то всего-навсего продавщицей в универмаге, а здесь разрядилась, как королевна, чуть не каждый день, словно напоказ, меняет шелковые кофточки, на шею повесила крупные желтые бусы. Не сразу узнаешь — волосы завила, губы красит, даже походка стала иная, с беспечной ленцой, только семечками плюется наравне с другими. Вовка Тарантин тоже давно ли окончил ремеслуху, а уж гуляет жених женихом, часы на руку завел.

Приехал в отпуск и дружок Сергея Виктор Морошкин. Когда-то вместе начинали учиться, за одной партой сидели, но потом жизнь развела в разные стороны. Виктор, несмотря на войну, сумел одолеть десятилетку, строительный институт закончил, рассказывал, главным инженером какого-то управления назначен. Этот высоко взбирается.

Как-то Сергей, возвращаясь с лесоучастка, заглянул к отцу в кузницу, а у него — Виктор. Положили чистую досточку на порог, разговаривают; дымок из трубы не вьется, и уголья в горне уже остыли.

— Мы тут выпили по четушке, вот питерщик угостил, — сказал отец, — да толкуем о международном вопросе и о протчем. Сегодня ведро с чайником запаял, еще замок починил — всех дел.

Виктор в бостоновом темно-синем костюме, в коричневых полуботинках с пряжками. Раньше был увалень увальнем, а теперь эта нерасторопность приобретала свойство сдержанных, солидных манер. Небрежно вытряхнул несколько папирос из портсигара.

— Так-так, Виктор Иванович, значит, семьей обзавелся, квартиру получил, большую должность справляешь. Как же это ты главным-то инженером? — удивлялся Андрей Александрович, пощипывая прокуренные усы. — Поди, не просто?

— Для того институт кончал.

— Да, верно. У нас Ленька тоже уехал поступать в военное училище. А вот Серега в деревне застрял.

— Ладно тебе жаловаться-то! — недовольно повел бровью Сергей.

Морошкин несколько раз спокойно затянулся, видимо обдумывая что-то, потом предложил без всяких оговорок, определенно:

— Хочешь поехать в город? Могу устроить.

— Шофером?

— Нет. На стройку, там работы всякой хватает. Тебе важно зацепиться, насчет общежития я похлопочу.

— А что? Пожалуй, дельно говорит? Стоит покумекать над этим. Чай, ты не обсевок в поле, чтобы от людей отставать. — Отец даже привстал, неловко потоптался на месте, поскрипывая ремнями ходули. — В одном городе будете с Ленькой — на что лучше. Глядишь, охотнее было бы вам друг возле друга. Одну-то Верушку мы с маткой как-нибудь доучим.

— Чего я там буду делать? Кирпичи подавать?

— Да хоть бы плотничать. Топор умеешь в руках держать? Умеешь. Я вот семнадцати лет первый раз подался с мужиками в Питер, — убеждал отец. — Немного пооглядишься, сообразишь что к чему.

— Работу и общежитие я гарантирую, — повторил Морошкин.

— Ладно, все это пустой разговор, — с напускным безразличием отвечал Сергей. — Пошли, я хоть спецовку скину. О, слышь, Нинка Соборнова патефон крутит? Может, пластинки послушаем? Девчонки, наверное, у ней сидят.

— Чепуха!

— Ах да, забыл! С тобой не шибко разгуляешься: стал семейным человеком.