Пётр Вершигора - Дом родной

— Все обдумываешь обстановку в международно-подвышковском масштабе? Верно?

Зуев, кисло усмехнувшись, кивнул утвердительно головой.

— Был вчера у Сазонова…

— Ругаться ходил? Или попал партнером в подкидного?

— Было такое дело, — ответил Зуев. — Ругался в душе, а в подкидного дулся до полуночи. Весь вечер собаке под хвост.

Пимонин захохотал:

— А ты говорил: уклон, заговор. А вышло просто болото, тина. Верно?

— Значит, никакой опасности нет? — зло спросил Зуев. — Значит, тогда, после конференции, мы с вами просто как кумушки судачили…

— Нет, почему же кумушки. Трясина ведь тоже опасна.

— Для кого?

— Для путника, чудак.

Зуев рассказал Пимонину о своих раздумьях.

— Ты Шумейку-то видел?

Зуев кивнул утвердительно.

— Вот этот, брат, уже не тина. Этот просто сомневается в честных людях. Не верит никому. Меряет всех на свой аршин.

— А этот?

— Этот с того только и живет. Ну как бы тебе сказать…

— Деятельный бездельник, — подсказал Зуев.

— Во, во… и очень вредный.

— Что Шумейко во время войны делал? — выпалил Зуев.

Пимонин засмеялся.

— Представь себе — воевал. Нет, тут ваша психология молодых фронтовиков дает осечку. Вот ты говорил как-то — на военный лад, мол, все повернуть. Да и теперь, наверно, считаешь своего брата фронтовика выше всех, достойнее, храбрее.

— А разве не так?

— Иногда так, а иногда…

— Например? — задиристо спросил Зуев.

— Ну вот взять твоего полковника Коржа и эту историю с танкистом.

Зуев насторожился.

— Ведь он храбрый человек, этот Корж, наверно.

— Храбрый, умный, авторитетный.

— А с твоим другом поступил трусовато. Да-да, — он не дал Зуеву раскрыть рта в защиту любимого командира. — Тут, брат, храбрость разная требуется. На войне храбрость личная превыше всего ценится. А сейчас одной ее — мало. Здесь гражданской смелостью орудовать надо. И не все вояки, самые храбрейшие, ею, брат… как бы тебе сказать, вооружены.

— Значит, Швыдченко храбрее Коржа? — спросил Зуев.

— Конечно. Он ведь наперекор заведенному правилу — хотя такие директивы мне неизвестны — поставил вопрос о Шамрае на бюро…

— Так вы же сами голосовали «за».

— Конечно, но я только встал за тем, кто первым поднялся. А в случае чего, спрос будет с секретаря. Я еще удивляюсь, что Сазонов за это дело не ухватился.

Пимонин помолчал.

— Ты прочел у Ленина о профсоюзной дискуссии? Прочел? Ну вот и хорошо. А теперь подумай добре. Если бы можно было так просто разделять людей: фронтовик — значит, вроде святой, тыловик — сукин сын. Вот твой Максименков уж куда фронтовик, а к нам власовца приволок. Сам замарался и нас еще приплетет. Тебя во всяком случае… Кстати, кажется, поймаем мы его.

— Неужели напали на след? Когда, где?

Пимонин нахмурился.

— Вы, товарищ Зуев, у меня служебную тайну хотите выпытать, — но не выдержал и ухмыльнулся. — Смотри не болтай. Да и Шумейку обходи за пять улиц. Очень уж ему неохота такого воробья из когтей выпустить.

Зуев слушал раскрывши рот.

— …Но придется, придется. Все, точка. Следующий, — голосом заправского бюрократа произнес он.

Зуев медленно и задумчиво побрел из райотдела милиции.

А в этот же вечер к засидевшемуся допоздна в райкоме Швыдченке ворвался дядя Кобас.

— Нет, что ни говори, — возмущенно заговорил он, — что-то тут не так, товарищ секретарь. Навязал ты мне этого комиссара напрасно. Заучился, видать, наш Петро Карпович.

Швыдченко, оторвавшийся от своих бумаг и мыслей, смотрел на Кобаса, моргая глазами, никак не улавливая смысла и не понимая тона шумливого дяди Коти.

— Опять спор? С кем?

— Да с Зуевым… Сам же прикрепил его ко мне комиссаром, так?

— Как будто так. Но ведь ты и просил сам.

— Да откуда ж я мог знать? Думаю, парень вроде наш, пролетарский, подучусь малость.

— Ну и как идет учеба? — оживившись, спросил Швыдченко.

— Да об ней же и речь, слушай сюда. Ведь совсем заучился парень, не рабочую линию гнет.

— Как это? Он же тебя по теории маленько подковать взялся.

— Этот подкует, — ответил вдруг хохотом дядя Кобас — Такое мне вывез, что я уже было к Шумейке направился. А потом думаю: сначала согласую с райкомом…

Швыдченко насторожился, но молчал, ожидая, что скажет дядя Котя дальше.

— …Стали мы диктатуру пролетариата проходить… Ну, это дело мне и на практике хорошо известно… Послушал я его маленько и говорю: давай дальше, следующий вопрос — насчет государства и революции и тому подобное… А он все тут толчется вокруг да около, а я ему говорю: давай дальше, потому как это дело нам кровное и хорошо известное, можно сказать, с пеленок. Вот тут-то он и вывез.

Швыдченко встал из-за стола и подсел к дяде Коте.

— Что же он такое вывез, твой прикрепленный политрук?

— Дак понимаешь, диктатура пролетариата — это дело временное… Нет, чуешь? Временное! У меня аж голос сел. Это как же? — спрашиваю. А вот так, говорит: будет такое время, когда пролетариат от своей диктатуры собственноручно откажется…

— Так и сказал? — блеснув озорно глазами, спросил Швыдченко.

— Ага, — небрежно, тоном прокурора, которому совершенно ясен состав преступления, подтвердил дядя Котя. — Ну, стукнул я кулаком об стол по этим самым его тетрадкам с тезисами. «Да ты в своем ли уме?» — говорю. А он цедит сквозь зубы: неизбежно… закономерно… и всякие другие ученые слова. Ну тут я уж не стерпел. Тут уж я ему раздоказал! — и дядя Котя самодовольно потер руки, хитро поглядывая на Швыдченку.

— Интеллигенция тонкошкурая, перебежчик и все такое? Так, так и разэтак?! — спросил секретарь.

— Конечно! В самую суть стукнул!

Швыдченко вскочил, захохотал, бегая по кабинету.

— Ты чего, товарищ секретарь? — подозрительно поглядывая через плечо на смеющегося Федота Даниловича, спросил Кобас.

Отсмеявшийся Швыдченко подошел к нему, положил обе руки на плечи дяде Коте, не давая ему вскочить со скамьи, и, наклонившись, прижался к плечу старого кадровика.

— Понимаешь, товарищ Кобас, какое дело, — заговорил он тихо и задушевно, — это же Зуев теорию марксизма старался тебе объяснить. Основы… самое главное то есть.

Кобас повернул голову, и лица их почти сошлись. Швыдченко продолжал:

— И по теории это действительно так, как говорил тебе Петр Карпович. Действительно, настанет такое время, когда не будет необходимости в диктатуре пролетариата.

— Не будет?! Не верю, — только и смог сказать Кобас.

— Значит, и мне не веришь? — хитровато спросил Швыдченко.

— И тебе не верю, что-то вы тут с Зуевым…

— А Марксу, Энгельсу веришь?

Кобас молчал упрямо.

— И Ленину не веришь?

Швыдченко быстро подошел к шкафу, вынул один том Ленина, полистав, положил обратно, взял другой, нашел нужную ему страницу и молча положил раскрытую книгу перед оторопевшим стариком. Тот долго читал, шевеля губами, затем пересел ближе к свету, еще раз прочитал все, потом посмотрел на Швыдченку и, разводя руками, сказал с сожалением: