Пётр Вершигора - Дом родной

— Он что — изнасиловал ее? — неожиданно спросил он у матери.

Мать, отбросив полог, взглянула на сына:

— Да что ты такое говоришь? Матери-то!

— Да надо мне знать. Надо, маманя!.. — В голосе его помимо воли послышалось рыдание.

— Не знаю я, как это было. Да что я, свахой, что ли, у них была? — в сердцах сказала мать, шагнув из-за перегородки. — Только, говорят, вроде полюбовно, по закону…

— Полюбовно?!.. А-а-а… По какому же закону? — Это было еще хуже. — Ну как это было, скажи?

— Как будто расписывались они в бургомистрате этом… — промолвила мать, садясь на табуретку у стола.

Через месяцы, когда, как и все на свете, зарубцевалась и эта рана, он понял, вернее вспомнил, что гнев его — это было то возрожденное страданием, совсем зеленое чувство юношеской любви, утрату которого часто невозможно восполнить за всю жизнь.

Если бы он тогда способен был спокойно узнавать и сопоставлять факты, то заключил бы, что существует одно из второстепенных, производных, но извечных правил и даже прав войны. Тысячи лет войны перемешивают расы, племена, народности и нации. Миллионы трагедий, подобных той, которая свалилась на капитана Зуева, видела земля. Но то, что это случилось в этой войне и с ним самим, показалось ему чудовищной, кощунственной несправедливостью. И даже если бы он и способен был в эту минуту на такие мудрствования, ему все равно не было бы легче.

Он подошел к матери, сидевшей на табуретке, как бывало в детстве, стал на колени и, уткнувшись головой в ее ноги, горько, по-детски заплакал. Мать молча гладила его голову. Слезы облегчили горе, и стало немного стыдно. Уже успокоившись, он все не отрывался от материнских колен.

«Ну вот, и перед тобою встал все тот же вопрос: «Как же теперь жить?»

— Как жить мне, маманя? Как жить?!

— Как люди живут, Петяша, так и ты… Ничего… — тихо сказала мать, как и тысячи матерей, нагибаясь и целуя голову сына-солдата, вернувшегося с войны.

Капитан Зуев не спал всю ночь. Он думал тяжелую думу, ворочался на кровати, часто вскакивал, шагал по комнате, подходил к окну, снова ложился. Так и не уснул до предрассветной мглы. Когда же темень особенно сгустилась, а звезды стали меркнуть в далекой холодной вышине, он оделся, накинул на плечи кожанку и вышел.

Потоптавшись по двору, а затем наконец решившись, он быстро вышел за калитку. Зашагал мимо окон соседей по той же тропе, которая вела его днем на фабрику и в районные учреждения. В домах становилось все светлее, а во дворах — людно.

В рабочем поселке встают рано. Ночь, ее покой и отдых в этих местах разгоняют не блики солнца, а рабочий люд и домашняя живность. Покрикивают на насестах петухи, квохчут куры, где-то обеспокоенно и аппетитно мычит корова. Но еще не тронет востока заря, как уже перекликаются то там, то здесь теплые красноватые огоньки в печах, растапливаемых хозяйками, кое-где рассечет песчаную улицу электрический луч. Жизнь закипает, обгоняя утро.

Невыспавшийся, измученный бессонницей и сомнениями. Зуев медленно брел по улице. Торопился пройти весь поселок, миновать цеха фабрики, ярко освещенные огнями и бормочущие свою извечную, издали всегда кажущуюся монотонной песню труда. Пройдя фабрику, он все чаще и чаще стал встречать шагающих на утреннюю смену рабочих. Женщин и девушек было больше, чем мужчин. Серые фигуры выдвигались из темноты и тут же, поравнявшись, исчезали в ней. Молчаливые, сосредоточенные люди стремились к фабрике, изредка перебрасываясь отдельными фразами. Казалось, они берегут силы, хотят донести их, не расплескав, к освещенным цехам, где было сосредоточено главное в их жизни — созидательный труд. Зуев несколько раз останавливался, глядел назад, на проходную. Освещенная большими лампионами, она издали выглядела даже как-то празднично, не поглощая, а как бы гостеприимно приглашая своих детей в дом. Но вот он оторвал взгляд от освещенной фабрики и шагнул обратно, в еще более сгустившуюся темень.

Чем дальше он шел, тем тише и безлюднее казалась улица, тем тревожнее и горше становилось на душе. И все же он, тряхнув головой, сбросил тяжелое раздумье и прибавил шагу. Знакомое окно светилось тепло, оранжево. Издали этот свет мерцал маняще-приветливо. Капитан быстро подошел к дому. Вздохнув на полную грудь, раздувая ноздри, он хватил запах мирного дымка. Как отличался этот дым мирной печи от дымных запахов войны! Он нахлебался их до одури. Война бежала на запад, оставляя пожарища, трупы. Но мертвые не встанут… а военной гарью уже давно перестало смердеть. Все это было позади, и манящий запах тянулся из трубы знакомого дома, сливаясь с теплом его полуосвещенных окон. Вот и оно, это окно… Тут где-то жили страшные люди, жили бок о бок с милым его сердцу существом. Сюда, в его личный мир, ворвалась и прошуршала крылом фашистского ворона чужая, враждебная жизнь.

Капитан Зуев подошел почти вплотную к окну. За освещенным стеклом мелькнуло лицо, но чье — он сразу не разобрал: оно контражуром, на фоне огня печи, мелькнуло, исчезло. Капитан шагнул влево и остановился, тяжело дыша, словно только что брал какой-то трудный барьер. Конечно же, это была она… вчера в цехе… днем.

Постоял переводя дыхание. Затем осторожно подошел опять к окну, тихо заглянул еще раз. Она кончала причесываться. Тот же, что и вчера днем, «девятый вал». Закрепив шпильками волосы, Зойка держала вскинутыми кверху, на затылок, полуобнаженные руки. Нагибаясь куда-то за карниз окна, она скрыла голову за рамку освещенного квадрата. Только спина и узенькие плечи плавно колебались за обрезом подоконника…

В Зуеве все взвыло, взревело от боли; он скрипнул зубами и, шепотом ругаясь, быстро нагнулся. Рука ослепленно блуждала по затоптанной и взрыхленной ногами тропинке, искала камня. Но камня не было. Только ком полузасохшей грязи сжал он в руках. В окне вспыхнул свет электричества и, как белая шпага, рассек улицу пополам. Зуев отскочил в темень. Яркий и беспощадный свет этот резко осветил сбоку лицо Зойки. Она стояла сейчас у самого окна. Ореол золотистого света от печки венчиком путался в ее волосах. На руках она держала обнаженного ребенка. Ясно были видны перевязочки пухлого детского тельца на руках и на ногах; мягкие округлости маленького человечка — безобидные и милые. Зойка целовала ребенка, он дрыгал ножками, а она, целуя его в грудь, в животик, вероятно, фыркала и прихватывала губами его атласную кожицу, прижимаясь к ней всем лицом. А ребенок путался ручонками в ее волосах. Она откинула лицо назад И так, застыв в блаженстве, какой-то миг стояла без движения. Замер и ребенок. Он поджидал ее игривого нападения.