Пётр Вершигора - Дом родной

Но ведь от своей совести не убежишь. Что-то треснуло в душе человека за время прозябания на кишмишной должности, что-то оборвалось, некая душевная жила, лопнуло и разлилось желчью, горькой и противной. Если бы он был на фронте! Но не всем же там быть! Или в партизанах! Он ведь не отказывался, ни слова не сказал против. Да и не всем же быть там, черт бы побрал эту войну!.. Как не хотелось вспоминать те страшные дни, а особенно ночи, темные осенние ночи 1941 года, освещаемые лишь пожарами да мерцанием ракет… этой проклятой фашистской орды, без устали догонявшей его, Сазонова, его жену, его любимых детей. Если бы он хоть делал снаряды или танки! Тоже нет.

От дорожных мытарств и эвакуационной голодухи у него и у Маргариты Павловны появилась жадность: к пайкам, утвари, обстановке. Судорожно цепляясь за теплое место в жизни, он и сам не заметил, как из активного участника передового дела, каким он был, превратился в прозябателя. И тут появилась ложь.

— Активненько поработаем, товарищи? — призывал он своих подчиненных. А сам норовил кое-как отсидеть положенные часы и — поскорей домой, на обед, а после сытной еды — на диванчик.

А вслед — неприязнь к людям на костылях или с узловатыми палками в руках, требовательными и ставшими почему-то чужими.

Он долго сдерживался, маскируя черствость внешней вежливостью, стараясь скрыть отсутствие интереса к их судьбам внешне культурной речью. Но их трудно было обмануть. Они с удивительной проницательностью умели смотреть прямо в глаза, в душу, и почти все очень быстро обнаруживали в ней пустоту. И тогда либо молча, презрительно уходили, либо, скрипя зубами, глотали матерные слова, либо грохали костылями, давая волю истерзанным нервам.

С последними легче всего было справиться. Можно было сразу вызвать дежурных исполнителей и отправить к Тимонину в вытрезвиловку. А вот с теми, что молча смотрели не-моргающим взглядом… Этих он боялся и в душе ненавидел.

Зуев вспомнил сейчас, как резанул его, фронтовика, дикий выкрик Сазонова: «Теперь-то мы с вами справимся…»

— Ну и давно вы с ним? — спросил Зуев Федота Даниловича.

— Чего? На пару ездим, хочешь сказать? Да уж месяца четыре в одной упряжке.

— И терпите? Такую цацу. Он ведь сам себя раз в год любит.

Швыдченко ухмыльнулся:

— Нет, ты не вали так на него… Конечно, есть в нем… — Швыдченко повертел рукой перед смотровым стеклом, — ну, запах эвакуации, что ли… Но, признаюсь тебе по душам, для меня он — сущая находка.

Зуев даже крутнул рулем от неожиданности. Выправив машину, он повернул голову к собеседнику. Их взгляды встретились. Вопросительный и недоумевающий — военкома и хитрый, плутоватый — секретаря. Швыдченко пояснил:

— Законы знает.

— Дались вам эти законы.

— А как же? Это тебе не война, брат… Мирную восстановительную работу ведем. Тут что ни шаг — беззаконность спроворишь. Без законов дров наломаешь и не оглянешься…

— А на войне? Тоже ведь: и дисциплина, и приказы…

— Не скажу тебе насчет фронтовой жизни — мало был на фронте, а мы, партизаны, все больше… Ну… по наитию действовали… Вот теперь и трудновато нашему брату. Да их, знаешь, сколько законов, инструкций, указаний…

Зуев усмехнулся. Он живо припомнил папку, полученную им от того же Швыдченки в первый день прибытия в Подвышков. Он вспомнил, что так и не дочитал ее в первый, тяжелый для него вечер, а затем сунул помощнику, во вновь сконструированный сейф. До сих пор касаться этих грозных бумаг приходилось ему издали по какому попало случаю и в какой попало форме. Поэтому ему не очень еще понятна была швыдченковская, почти суеверная осторожность, когда дело касалось законов.

— Ты чего? — спросил Швыдченко.

— А? — рассеянно вздрогнул Зуев.

— Улыбаешься чего?

Неудобно было признаться. Но между ними уже установилась непринужденность разговора, которая возникает между людьми на том этапе знакомства, когда оно может перейти и в дружбу.

Зуев снова усмехнулся и подумал: «Давай, браток, попробуем его раскусить поглубже». И сказал:

— Да не всегда у вас, Федот Данилович, по закону получается.

— Чего это? — спросил Швыдченко с тревогой в голосе.

— Да вот в «Зорьке» этой… картоху-то за седьмой мешок председатель убирать собирается… как будто.

— Ну, я этого не видал и знать не знаю… — угрюмо отрезал секретарь. И они замолчали.

«Ишь ты, глазастый где не надо, — неприязненно думал Швыдченко. — Унюхал… Треба осторожней с ихним братом… И черт меня дернул поехать на такую работу. На таком секретарстве да еще в таком районе враз без партбилета останешься…» — все более мрачнея, размышлял Федот Данилович.

Мысленно поворчав на себя за неосторожность, хитрый Швыдченко, прикидываясь простачком, все же вернулся к скользкому вопросу:

— Вот говоришь ты, товарищ военком… что не по закону председатель действует, а по совести… Так ведь тоже понимать надо… Какой есть переживаемый нами момент? Переходный момент от войны, значит, к миру. Вот люди и комбинируют штаны из жилетки, а латку из рукавов. А?

Зуев молчал. Внутри у него все дрожало. Он еле-еле удерживался от смеха.

— Да ведь и законы-то писаны еще в довоенное время… — продолжал «заметать следы» Швыдченко.

И с мудростью детей или очень хитрых деревенских стариков он ловко перевел разговор на другой конец темы.

— …А в Англии, говорят, законы не отменяют уже лет полтыщи. Просто пишут и пишут новые. Вот там тысяч семьсот законов и действует. Все сразу. Со времен этого комедианта, который про королей всякие трагедии сочинял. Старые не отменяются, а новые сочиняются. Кто какое взял дышло, так по тому и вышло. Не слыхал? Правда это или, может, брехня?

— Да вроде правда. А впрочем, определенно не могу вам доложить, — уклонился военком, догадываясь, куда петляет его собеседник.

Поговорили еще об английских королях и философах, об Индии. Но мысль о том, не подведет ли Зуев, видимо, здорово донимала Швыдченко. Вскоре он опять вернулся к началу разговора.

— Давай насчет этого… что в «Заре» совершилось, рассудим так: если на тот год такая издольщина будет…

— Да ведь правильно же, Федот Данилович, — рассмеялся Зуев. — Сама жизнь подсказывает.

— Жизнь? Это, брат, каждый начнет такие подсказки слушать — ого-го-го, — повторил он возражение Сазонова на свои собственные проекты и недоумения.

А жизнь после войны подсказывала, что формы организации труда и особенно оплаты в разрушенных колхозах надо искать другие. Швыдченко уже не раз ломал голову над этим вопросом и каждый раз запутывался. Он считал, что попадает в тупик из-за своей неопытности. И потом никак не мог втянуться в непривычную работу — подгонять других. И завидовал Сазонову: тот отлично справлялся с этим делом.