Александр Розен - Почти вся жизнь

Наконец Леночка и Коля выходят из парикмахерской. Они идут по Тихому переулку, и снова в глубине его грузно садится солнце, и снова зажигаются огни над городом.

Сейчас Леночке и Коле хочется, чтобы земля совершала свой путь чуть помедленнее. Но это только минутное настроение, не больше.

Прощание затянулось, и Владимиру Павловичу уже казалось, что все на перроне смотрят только на них.

— Ну, ладно, ладно, будет, Полина, — сказал он.

Она прижала к себе его голову и неудачно: смяла велюровую шляпу. Пришлось снять шляпу, чтобы поправить пролом, и в эту минуту ей удалось несколько раз поцеловать Владимира Павловича в голову. Он вынул платок и вытер ее слезы со своего лица:

— Я просто не понимаю… Я еду всего на двадцать четыре дня…

Но она не могла удержаться от слез. Владимир Павлович, недовольно покачав головой, вошел в вагон. В коридоре у окна стоял майор и улыбаясь посылал воздушные поцелуи маленькой девочке, которую ее мама приподняла на руках. Владимир Павлович с удовольствием посмотрел на мягкие голубые диваны и тоже выглянул из окна. Он сразу увидел Полину. Она плакала, комкая в руках платок. Владимиру Павловичу стало неловко, и он сделал вид, что кого-то разыскивает на перроне.

Оставалась минута до отхода поезда. Все оживились, послышались восклицания, приветы, шутки, и только Полина плакала и своими близорукими глазами искала Владимира Павловича.

«Это становится нестерпимо…» — подумал Владимир Павлович.

Поезд тронулся, майор, помахав рукой жене и дочери, вошел в купе, Владимир Павлович, нахмурившись, смотрел, как исчезает Москва.

Из окна веяло вечерней прохладой, но не раздражающе зябкой, а живой, здоровой, закаляющей тело я дух. Еще не было темно, а уже то там, то здесь зажигались уютные огоньки, и в такт им на бледном, прозрачном небе стали показываться первые неяркие звезды. Вечерний покой, не спеша, но не отставая, летел рядом с поездом. И, чувствуя прилив бодрости и обычной уверенности, Владимир Павлович тоже вошел в купе.

Кроме майора, его соседями были здесь женщина лет сорока пяти, с добродушным и вместе с тем энергичным лицом, и молодой человек в очках, читавший толстую книгу с таким видом, словно говорил: «Одолею — чего бы это ни стоило!»

Владимир Павлович снял шляпу, плащ и, мельком взглянув в дверное зеркало, остался доволен собою. Он слегка завивал волосы, и делал это только у одного мастера, на Петровке, возле Столешникова переулка, у того самого мастера, клиентами которого были известные актеры, и в их числе знаменитый московский тенор. Никто так не умел подчернить седину и замаскировать лысину… Никто!

— Не знаете, когда мы будем в Энске? — спросил Владимир Павлович, потому что считал, что долго молчать невежливо.

— Право, не знаю, — быстро откликнулась пожилая женщина и улыбнулась: — А я думала, вы на Дальний Восток едете.

— На Дальний Восток? Почему?

— Вы так долго прощались со своей женой…

Владимир Павлович покраснел:

— Вы ошибаетесь, это не моя жена. («Сто раз говорил ей: поменьше этих телячьих нежностей, хотя бы на людях», — мысленно упрекнул он Полину.)

— Виновата… Я, собственно говоря…

— Ничего, ничего. — Владимир Павлович тоже улыбнулся. — Что, разве я похож на женатого человека?

— А разве есть особые приметы для женатых? — заинтересовался майор.

— Да нет же, — оправдывалась соседка, — просто все мы в таком возрасте…

— Человеку столько лет, на сколько он выглядит, — заметил Владимир Павлович.

Тем не менее настроение его снова испортилось. Что касается Полины, то это верно: ей столько лет, на сколько она выглядит… И эти морщинки у глаз… А ведь он не раз говорил ей, что надо заняться собой, что она сильно рискует… Ну вот, теперь дождалась, теперь уже кончено: больше он к ней не вернется. «В нашем возрасте», — вспомнил он с беспокойством и снова взглянул на себя в зеркало. Сомнения его прошли. «Кто-то сказал, что интеллигентные лица не стареют. Отлично сказано!..»

— Так вы, значит, в Энск? — спросил майор. — Хороший городок: вид на Волгу, и все прочее. Чистенький городок, аккуратный. Я там в госпитале лежал, после Сталинграда. Всего несколько километров, а война, знаете, не коснулась Энска. До линии фронта — сущие пустяки. — И он на папиросной коробке нарисовал примерный план. — Там, знаете, своя местная промышленность, несколько заводиков…

— Да, неплохой городок, — подтвердил Владимир Павлович с улыбкой. — Моя родина.

Майор засмеялся:

— Значит, вы лучше меня все знаете!

— Прошу, прошу, — сказал Владимир Павлович. — Ведь я там не был двадцать лет, для точности — двадцать один год…

— О, солидно, солидно!..

— Москва… Ничего не поделаешь! — продолжал Владимир Павлович. — Ну а вырвешься в отпуск, тогда — Сухуми, Гагры, Рица. Теперь строят нам дом на Рижском взморье. Но ничего не попишешь: тоска по родине.

Ночью, когда в купе все спали, Владимир Павлович долго лежал с открытыми глазами. «Тоска по родине», — думал он, чуть посмеиваясь над самим собой и даже пожимая плечами в темноте. — А может быть, все-таки лучше было ехать в Гагры? Полина уже хлопотала насчет путевки, но, кажется, ей сказали: «Нельзя, потому что берете не для себя…»

Так как же все-таки получилось, что едет он не в Сухуми, не в Гагры и даже не в Крым? Да так вот и получилось. С некоторых пор Владимир Павлович стал чувствовать приступы какого-то странного и не свойственного ему чувства. Неясное чувство: щемит сердце и перехватывает в горле, когда вспоминаешь Пушкинский бульвар, кусты белой акации на набережной, поплавок…

Конечно, акация на набережной довольно жиденькая и к тому же седая от пыли, по узким плитам тротуара давно уж расползлись склеротические жилки, и ничего нет замечательного в голубоватом здании поплавка… Но щемило сердце, и перехватывало в горле, и хотелось, как и двадцать лет назад, пройтись по Пушкинскому бульвару и по набережной — по тем местам, где пролетели первые резвые годы.

Двадцать лет он не был там и редко вспоминал родные места. Не до того было! Жизнь — штука такая: поспешай и не оглядывайся. Он поспешал и не оглядывался. Теперь — да, теперь дело другое. Годы скитаний позади. У него своя комната в Москве, рядом с метро «Серпуховская», неплохая обстановка, венгерское кресло-кровать, красного дерева шкаф из комиссионного магазина, знакомый столяр сделал стеллажи для книг. Это теперь модно — книги, телевизор…

На Джека Лондона так Полине и не удалось подписаться, думал Владимир Павлович. Пришла домой вся в слезах. Что-то она часто стала плакать, чувствует, что скоро конец… Ну, подписку-то он теперь и сам устроит, — сумел же он обменять Гюго на Мопассана, сумел же устроиться с билетами на «Динамо» и бывает там всегда, — играй хоть Швеция, хоть «Спартак», хоть Уругвай. Да и в балет он может ходить когда угодно, И твердое, как гранит, положение…