Александр Розен - Почти вся жизнь

Начальник вокзала от души был доволен, что может ему помочь. Он вызвал кассиршу, но, прежде чем вручить билет, вдруг нахмурился и, осмотрев Владимира Павловича с ног до головы, спросил:

— Скажите, э-э… виноват… вы сами не из нашего города будете?

— Я? — переспросил Владимир Павлович. — Я? Из этого города? Нет, нет, клянусь вам, — добавил он, словно боясь, что его могут лишить билета, если он признается, что родился и вырос именно здесь.

— А мне показалось…

— Нет, нет, — перебил его Владимир Павлович. — Вам показалось. Я здесь в отпуске. Отпуск, понимаете, Волга, воздух…

Подошел поезд, и Владимир Павлович побежал искать свой вагон. В первый момент ему показалось, что вагон набит так, что не только сесть негде, но негде даже встать, но потом, когда поезд тронулся, его устроили на сиденье возле прохода, а на следующей станции кто-то сошел, и Владимир Павлович занял место у окна, и там ему было гораздо удобнее.

В общих вагонах ездят чаще всего на короткие расстояния, и соседи Владимира Павловича менялись непрерывно. Почти на каждой станции кто-нибудь входил и выходил.

— Вы в Москву? — удивленно спрашивали Владимира Павловича.

А одна молоденькая девушка даже возмутилась:

— Ну уж, в Москву я бы так не ездила! Уж в Москву-то я бы на мягкий разорилась…

Владимир Павлович ничего не ответил. Он вообще ко всему относился равнодушно, молчал, механически слушая разговоры и ни во что не вмешиваясь. В Харькове была длительная стоянка, на перроне на столах были приготовлены обеды для пассажиров. Владимир Павлович торопливо съел две тарелки борща, большую котлету, послал телеграмму Полине и, вернувшись в вагон, задремал на чьем-то плече.

Москва началась в сонном рассвете. Шел дождь, и сквозь мокрые стекла ничего нельзя было разобрать, кроме унылого однообразия рельсов. Пути двоились, троились и умножались с такой неестественной быстротой, что невозможно было понять, по какому из них идет поезд. И каждый раз, когда вагон вздрагивал на стыках, Владимиру Павловичу казалось, что у него во рту вздрагивает протез.

Но вскоре все это кончилось — из окна он увидел Полину. Она тоже его увидела, улыбнулась, помахала рукой и побежала по движению поезда, а Владимир Павлович стоял в тамбуре и равнодушно смотрел на ее встревоженное, улыбающееся лицо.

— Почему ты так скоро вернулся? — спрашивала Полина. — Что случилось? У тебя такой усталый вид. — Он ничего не ответил, и она, взяв его красненький чемоданчик, сказала. — Идем скорее. Такси ждет.

Молча они прошли перрон, спустились вниз, прошли длинный туннель, снова поднялись наверх, вышли на площадь и сели в такси.

— Что с Игорем? — спросил Федор Васильевич. — Я не узнаю его. Он не смотрит мне в глаза, прячется, уходит чуть свет, приходит только ночевать. Разве ты не замечаешь?

Елена Владимировна не сразу ответила. Она вытирала посуду, поглядывая в зеркало, висевшее в простенке между окнами. В зеркале был виден Федор Васильевич и весь его кабинет — маленькая восьмиметровая комнатка, выделенная из общей большой. Когда Федор Васильевич, мужчина в годах, высокий и грузный, сидел за своим массивным столом, казалось, что вся комната занята только им одним. Меж тем здесь стояли стеллажи с книгами, кресло и кожаный диванчик. Федор Васильевич — инженер-конструктор — много лет увлекался станками-автоматами. В столе хранился архив — отзывы ученых, переписка, фотографии и киноленты.

— Просто Игорь занят больше, чем в прошлом году, — сказала Елена Владимировна. — Все говорят, что на математическом самый трудный курс — второй…

Федор Васильевич промолчал. Елена Владимировна поставила посуду в буфет и снова взглянула в зеркало:

— Пойду в магазин, куплю чего-нибудь к чаю…

— Оденься потеплее.

— Ну, что ты… Такая дивная осень.

Федор Васильевич снял пиджак, надел домашние туфли и взял с полки «Трех товарищей». Но едва он прилег на диванчик, как послышались шаги Игоря.

— Папа, к тебе можно?

— Да, конечно. — Он отложил книгу, приподнялся и взглянул на сына. — Ну что же ты, заходи…

Но Игорь остался стоять в дверях. Лицо его показалось Федору Васильевичу бледнее обычного. Не заболел ли?

Игорь вытащил тоненький портсигарчик и поспешно, неумело закурил. Федор Васильевич недавно бросил курить, и дым раздражал его. Но он не сделал замечания и только спросил:

— Что с тобой?

Когда Игорь рассказал, что произошло, Федор Васильевич встал, открыл стол, вынул непочатую пачку папирос, зажигалку, с силой высек огонь и закурил. Не глядя на сына, сказал:

— Уйди. — Он был человек вспыльчивый и боялся, что сгоряча может наделать бед. — Матери ни слова, слышишь? Я сам.

— Папа!

— Я позову. Иди.

Он запер дверь за сыном, открыл форточку, сел и надолго задумался. Несколько раз он подходил к двери, чтобы позвать сына, узнать подробности преступления, которое казалось ему совершенно невероятным по своей глупости и дикости.

Два студента — один из них его сын, — работая в колхозе на уборке картофеля и торопясь на именины, собрали только часть урожая, а другую часть втоптали в землю. На этом они выгадали три часа.

Обман раскрылся сразу же. Правление колхоза сообщило в комсомольскую организацию университета. На бюро не было двух мнений. Обоих единодушно исключили из комсомола. Уже стало известно, что декан факультета высказался отчетливо и резко: за такое из университета — вон.

Целый час, пока жена не позвала его ужинать, Федор Васильевич старался объяснить себе, как это все случилось, и даже не успел подумать о том, что же теперь будет дальше.

Начался ужин. Игорь отказался наотрез, сидел у окна за своим столом, спиной к родителям, обхватив голову руками.

— Игорек, что с тобой? — спросила Елена Владимировна.

Сын ничего не ответил. Федор Васильевич, низко склонившись над тарелкой, медленно разрез а л рисовую запеканку.

— Игорек, что с тобой? — повторила Елена Владимировна. — Ты нездоров?

Сын снова ничего не ответил. Тогда Елена Владимировна встала и подошла к нему. Федор Васильевич краем глаза заметил ее знакомый — любящий и встревоженный — взгляд, и этот знакомый взгляд внезапно все повернул.

— Он здоров, — громко сказал Федор Васильевич, отодвинув тарелку и роняя ножик. — Совершенно здоров, мерзавец. Мерзавец, — повторил Федор Васильевич.

Произошло то, чего он больше всего боялся: крик, скандал, испуганные лица жены и сына, который, как ему показалось, ожидал всего этого.

Потом Федор Васильевич лежал на диванчике, а жена сидела рядом и не позволяла ему говорить. Рубашка была расстегнута, галстук валялся на полу, на груди лежало тяжелое мокрое полотенце. Форточка была открыта, окурки убраны, но запах табака еще слышался.