Александр Розен - Почти вся жизнь

Пришли домой. Игоря еще не было. Елена Владимировна без конца накрывала на стол, то ставила, то убирала тарелки. Суп почти выкипел. Наконец сели обедать.

— Нет, не могу, сыта, — сказала Елена Владимировна виновато. — Ешь, пожалуйста, не обращай на меня внимания…

— Я ем…

— Какая-то ерунда со мной… Знаешь, в сорок пятом году, нет, кажется, в конце сорок четвертого, в общем Игорю четыре годика было, мы с ним еще на Алтае жили, у меня разболелся зуб. Замучилась совсем. Пошла в поликлинику. Какой-то старик ковырял, ковырял, так и не вырвал. Пришла домой. Игорь ждет спокойно, знаешь, привык. Я взяла стакан воды, хочу выпить и не могу. Зубы стучат, не могу — и не могу. А Игорь смотрит и — ха-ха-ха! — понравилось: зубы стучат… Кажется, котлеты пережарились…

— По-моему, ничего, вкусные котлеты… Ты бы сама хоть немного поела.

— Я сегодня великолепно обедала в нашей столовой. Пирожки с мясом, мои любимые… О чем это я тебе рассказывала? Ах да, когда Игорь был маленький…

— Для тебя он и сейчас маленький…

— Не сердись, но это сильнее меня…

— Я не сержусь, что ты…

Он встал, но уходить в свою комнату не хотелось, и он бесцельно бродил от окна к дверям и обратно. Потом остановился возле стола Игоря, машинально разглядывая свою фотографию в военной форме. Окантовка фольгой сделана маленьким Игорем. А вид на фотографии бравый. И усы… Помнится, Игорь был в полном восторге: «Буденный!»

— Федя, — спросила Елена Владимировна, — неужели мы чего-то не заметили, недосмотрели?

— Мы? Да, наверное… Самое трудное — это заметить, как растет человек. Ведь это чудо: человек растет. А чудо не всегда сразу заметишь. Вначале это легче. Взял грудь, сосет — чудо, зашлепал губками, сказал «мама» — новое чудо, освоил букву «р» — еще одно чудо, начал читать — чудо из чудес.

Елена Владимировна улыбнулась:

— Я помню, совсем-совсем маленький был, прибежал как-то и кричит: «А плюс Б сидели на трубе». Ну, думаю, что-то произошло, чего я не заметила.

— Да, недосмотрела какого-то нового чуда. Я тоже думал, что хорошо знаю Игоря… Еще недавно мне казалось, что он любит порядок. А смотри, что у него теперь на столе делается — все вперемешку: «Жизнь Эйнштейна», Бунин, «Интегральное исчисление», «Театральная неделя». Какой-то портрет вырезан…

— Это Толубеев. «Смерть коммивояжера». Игорь говорит, что Толубеев — гений.

— Не знаю, не видел. «Опыты Д. С. Кинга…» Вот это помню, увлекался когда-то. И где он только такое выкапывает? Издательство «Мысль», двадцать седьмой год. «Проблемы кибернетики», «Последние залпы»… Тетрадь для рисования. Игорь рисует? Это новость. — Он открыл тетрадь, но вместо рисунков увидел небольшой чертежик и довольно сложный математический расчет. Он хотел перевернуть страницу, но что-то в этом чертежике его остановило. «Что-то необыкновенно знакомое», — подумал Федор Васильевич и вдруг вспомнил.

— Знаешь, Лена, — сказал он обрадованно, — это деталь одной нашей конструкции. Дается формула расчета… сейчас… одну минуточку. — Он углубился в чтение, Елена Владимировна подошла, положила ему на плечо руку. — Сейчас, сейчас… так сразу не разберу. — Он перевернул страницу и нахмурился: карикатура на Романа Терентьевича. Он быстро перелистал тетрадь, но другие страницы были нетронутыми.

— Федя, это же шутка, — умоляюще сказала Елена Владимировна, глядя на кукольное личико с длинными усами, — не обращай на это внимания. Не обращай, и все…

Федор Васильевич не успел ответить. Щелкнул ключ в замке, и в комнату, не сняв пальто, ворвался Игорь, Что-то крикнул, ничего нельзя было разобрать: «Мама! Папа! Мама!..»

— Игорь? — тихо спросила Елена Владимировна, Она хотела встать, но какая-то сила держала ее на месте.

— Все в порядке, мама! — Он подбросил берет. — Все в порядке!

— Игорь?.. — снова начала Елена Владимировна.

— Да, да, да! Мамочка, миленькая, золотенькая! — Он обнял мать и стал целовать ей руки.

— Так что же все-таки случилось? — спросил Федор Васильевич.

— Виктория, виктория! Строгий выговор с предупреждением. Собрание продолжалось три часа. Восемнадцать человек выступили. Очень ругали. Выступал декан. Говорил, что уже решено было исключить, но приняли во внимание, что первый проступок и отличник, И отзыв из колхоза очень хороший. Мама, что с тобой, не плачь, что ты!

— Боже мой, я так счастлива, — сказала Елена Владимировна. Она не успевала вытирать слезы, как набегали новые. — Да что же это такое? — говорила она, смеясь над собой и снова плача. — Игорек! Дорогой! Поздравляю!

— С чем? — спросил Федор Васильевич. В комнате сразу стало тихо. — С чем? — повторил он.

Федор Васильевич видел, как изменились лица у жены и сына: были сияющие и счастливые — стали виноватыми и испуганными. В полной тишине он слушал свое сердце. Так в детстве он прислушивался к бою стенных часов. Бой у них был громкий, хриплый и нестройный. Теперь эти часы били где-то глубоко у него в груди, и он чувствовал там такую тяжесть, как будто и в самом деле к его сердцу привязали гири.

Федор Васильевич встал и, отодвинув стул, ушел в свою комнату. Несмотря на свою вспыльчивость, а может быть, потому, что знал это за собой, он всегда стремился к самоотчету. Вслед за вспышкой наступала пора трезвого анализа. Но сейчас он не чувствовал желанной разрядки. Гири в груди становились все тяжелей и тяжелей. Под ними была боль.

Он лег на диванчик, левой рукой растирая грудь. Прошло несколько минут, в соседней комнате послышались новые голоса. Федор Васильевич прислушался.

— Ну как? — спросил голос Бородина.

Ему ответили шепотом. Говорила Елена Владимировна, что-то сказал Игорь, потом Бородин, и тоже шепотом. Потом в дверь постучали.

— Войдите! — негромко крикнул Федор Васильевич.

Осторожно, на цыпочках вошел Бородин. «Как врач к тяжелобольному», — подумал Федор Васильевич. Неестественно бодрым тоном и потирая руки, Бородин спросил:

— Так как же мы себя чувствуем?

Вопрос был праздный. Но Федор Васильевич был доволен, что Бородин пришел, и сказал:

— Садись, пожалуйста, садись. Вот это кресло очень удобное. Я понимаю, что там, — он показал на дверь, — тебе уже все сообщили. Я слышал, как вы шептались. Да, слышал. Ну как, они меня уже объявили сумасшедшим?

— Что за ерунда, — сказал Бородин.

— Патологический тип: смеется на похоронах, плачет на свадьбе. Такое счастье привалило, а он… Сына-то ведь не выгнали! Строгий с предупреждением! Ура!..

Он встал и, все еще растирая грудь левой рукой, в волнении прошелся по комнате. Потом сел и с надеждой взглянул на Бородина.

— Извини меня, Федя, я что-то тебя не пойму, — сказал Бородин. — Парень совершил тяжелый антиобщественный поступок, он очень много пережил, переболел и наказан. В конце концов, для комсомольца высший орган — комсомольское собрание, и его решение следует уважать.