Александр Розен - Почти вся жизнь

— Париж не случайно называют столицей мира. — Так начал я свою первую атаку.

— Да? — спросила Лиза, и в ее голосе я услышал заинтересованность.

— Столица мира, — подтвердил я. — Вы, наверное, слыхали, Лиза, об Эйфелевой башне? С нее виден весь гигантский город. Поднимаешься на лифте. Наверху кафе…

И почти сразу я запнулся. Я чувствовал какую-то странную скованность, какую-то непонятную неловкость. Писать, оказывается, куда легче, чем рассказывать.

Все-таки я довольно связно рассказал о знаменитом мюзик-холле «Мулен руж», что в переводе означает «Красная мельница». Действительно, к зданию приделаны два крыла, как у ветряной мельницы, они вертятся и создают иллюзию… Потом я нарисовал картинку Монмартра, кафе «Куполь», где проводит время богема.

— Понимаете, Лиза, Париж привлекает к себе богатых бездельников со всего мира. В модных ателье — у Ворта и Пакена — они шьют себе роскошные туалеты, У нас была такая картина — «Модель от Пакена», вы, может быть, видели?

— Видела. К нам кино из города часто привозят.

— Ну вот-вот… Знаете что, Лиза, хотите, я вам прочту главу из моей новой повести?

Я взял кусочек, написанный на этих днях. Лиза слушала меня внимательно. Мистер Райт снимает фешенебельный особняк на одной из самых тихих улочек Пасси. Тихо журчит фонтан во внутреннем дворике, мистер Райт устраивает званый вечер. Меха, драгоценности, смокинги, декольтированные дамы…

Я так увлекся, что не увидел, как потухли снега за окном и снова начало мести. Я, конечно, заметил, что Лиза несколько раз подходила к окну, но деревенские жители всегда беспокоятся о погоде: то слишком много снега, то слишком мало.

Слуга приносит Райту телеграмму. Эта телеграмма сообщает о первом падении акций на нью-йоркской бирже.

— Совсем дорогу замело, — сказала Лиза, тревожно глядя в окно.

И верно, снег падал плотной массой, и так стремительно, что вскоре большой сугроб совсем закрыл одно оконце и подобрался к другому.

Но я уже не мог остановиться. Райт выходит в сад, освещенный гирляндой праздничных фонариков. Звуки джаз-банда льются из открытых окон его собственного особняка. Но теперь это уже не его особняк.

Вероятно, я подспудно помнил высказывания Наполеона после Ватерлоо. Он считал, что должен был действовать стремительней и тогда победа была бы ему обеспечена. К тому же меня вдохновляло прочное отсутствие Ильи.

А снега все наваливало и наваливало, и наконец даже я стал замечать, что под его напором наша изба гнулась и трещала, как гнилая щепка.

— Как же теперь папаня? — спросила Лиза.

— Сейчас разгребем! — Я схватил лопату и выскочил за дверь, за что и был наказан ледяным вихрем.

Лиза втащила меня в избу. У нее, надо сказать, руки были железные.

Она гневно схватила одеяло и закрыла им окно, откуда уже дуло бурей, я помогал ей, мы закрыли всяким тряпьем и другое окно, и вьюшки, ветер давно задул пламя в печке, и в избе было холодно. Дверь из сеней на улицу билась и стучала, мы закрыли ее на большой колун.

— В прошлом году на Восьмое марта двоих вовсе замело, у нас первый раз женский день отмечали. Вы меня извините, боялась, что утопнете.

— Ну что вы, Лиза, спасибо…

— Очень уж шибко метет… Не дай бог выпивши…

— Он же почти непьющий, да и не пустят его…

И в это время мы явственно услышали какой-то стук, не шум метели и не хлопанье двери, а стук. Кто-то стучал нам, и, похоже, стучал кнутом в окно, ничего нельзя было разобрать, а спустя минуту стук повторился. Стучали в дверь.

— Папаня! — Лиза бросилась к двери, но я решительно ее отстранил. Это дело мужское. Я вытащил колун и сразу почувствовал, как что-то тяжелое уперлось в дверь. Открыл одну за другой задвижки, в это время дверь рванули снаружи, и в сени ввалилось тяжелое бесформенное тело. Я едва справился с дверью, которая сразу же забилась на петлях, и снова ее закрыл.

Но это был не Илья. Этот человек, с ног до головы забитый снегом, оказался военным и, как потом выяснилось, пограничником, уполномоченным Г-й комендатуры. Он вытер лицо, разлепил рот и коротко рассказал суть дела. Их четверо, они попали в буран, и лошадь дальше не тянет. «Полчаса как стоим, а простоим еще полчаса — и всех заметет».

— Что ж вы раньше не постучали, — крикнула Лиза. — Этак и до несчастья недалеко. Сейчас заведем лошадь в конюшню.

— Так, может, и нам лучше туда? — как-то натянуто спросил пограничник. Очень скоро я понял, в чем причина его натянутости.

— Всем места хватит!..

Кое-как мы завели лошадь в пустую конюшню, распрягли, укрыли старой дырявой попоной, еще хранившей тепло двадцатых годов. Вид у всех был жалкий: и у лошади, и у ездового — совсем еще молоденького солдатика, и у тех двоих, что сидели обнявшись в санях. Я не оговорился: когда мы оделись и выскочили им на помощь, те двое сидели в санях обнявшись, или, во всяком случае, мне так казалось: один обнимал другого, а метелью они были слеплены в одно тело.

Когда мы вошли в дом, это целое распалось на двух человек. Один из них был пограничник с тремя треугольниками в петлицах, что примерно соответствовало теперешнему сержанту. Через минуту я узнал его: он отлично откалывал у нас польку-бабочку. Другой, невоенный, был одет лучше всех, или, вернее, теплее всех. Длинный белый тулуп, ставший со временем черным, а сейчас, благодаря снегу, похожий на новый, теплая шапка с ушами и, кажется, меховые рукавицы. Руки он держал за спиной, и я заметил только кусочек меха.

В сенях все кое-как отряхнулись, но шинелей не стали снимать и поторопились в комнату. По-прежнему уполномоченный держался как-то по особенному натянуто и напряженно.

Расселись так: сержант, затем человек, рукавицы которого только что промелькнули, молодой солдатик-ездовой, а на том месте, где обычно сидел Илья, то есть в конце стола, уполномоченный комендатуры. И все сразу стало понятным. И почему те двое сидели в обнимку в санях, и почему один из них, тот, что в тулупе, держит руки за спиной, и почему он в серединке, а они по бокам.

Я взглянул на Лизу, она тоже все поняла; они не хотели, а может быть, и не имели права останавливаться в пути и решили во что бы то ни стало проскочить в город. Уполномоченный отвечал и за жизнь подчиненных, и за жизнь этого человека, который держит руки за спиной, и, когда уже не было выхода, он приказал прибиться к нашему двору.

Мы все молчали, а молчать вшестером куда труднее, чем молчать вдвоем. Невероятно неловкое чувство. Они сидят, и тебе тоже неудобно расхаживать по комнате. Лечь спать или даже просто прилечь — тем более невозможно. Начать какой-нибудь, пусть самый незначительный разговор… при нем? И потом, в этом доме Лиза была хозяйкой, и я, может быть, больше чувством, чем разумом, ждал, что она первая заговорит, спросит, не голодны ли люди; у нас в подполье мерзли ушки с зайчатиной. Но, может быть, им сейчас и не полагается неказенная еда, вернее не им, а ему.