Александр Розен - Почти вся жизнь

Однажды, придя на заставу, я увидел свою любимую Африку, висевшую на сосновом сучке, а перед ней, прямо на траве, нескольких красноармейцев и начальника заставы. Федя стоял у карты и свежевыструганной палочкой показывал на большое желтое пятно Конго, расплывшееся по всей центральной части материка.

— Конго — колония Бельгии. Колония Франции — Алжир, — палочка ткнулась в лиловый север. — Мозамбик — колония Португалии. А смотрите, товарищи, что захватила Англия. — Указка поползла по всей розовой Африке. — Камерун, Африка Восточная, Африка Западная, Африка Центральная, Судан, Египет…

Нет, этого мы с Федей не проходили. Разумеется, я знал, что означают стоящие в скобках буквы: «англ. прот.», «фр. влад.», «порт. кол-я», и я легко мог расшифровать: английский протекторат, французские владения, португальская колония. Но теперь, слушая Федю, я понимал, что главный смысл всего этого ускользнул от меня.

— Гоа! — крикнул Федя, быстро сменив Африку на Азию. — Пондишери! Гонконг! Ява! Суматра! Борнео! Целебес! Сингапур!

Это было похоже на заклинание, но это отнюдь не было заклинанием. И это было очень серьезно. Я чувствовал, что это очень серьезно. Я не мог понять все это так, как это понял Федя и как это понимали его товарищи по заставе, но впервые я услышал, что пять-шесть маленьких государств держат в страшной неволе десятки стран и миллионы людей, обездоленных только потому, что это выгодно немногим, — полурабов, а иногда и просто рабов.

По-видимому, Федя знал главную причину, о которой ничего не было сказано в учебнике географии. Я стоял за деревом и оттуда слышал жесткий ливень Фединого голоса, и больше ничего: ни морского прибоя, ни пения птиц. В мире стояла оглушающая тишина. Только Федин голос, и больше ничего.

— А это что за страна? — спросил Федю начальник заставы, показывая на острова Тихого океана.

— Не знаю, товарищ командир, — сказал Федя. — Еще не проходил.

— Надо быстрей проходить, — недовольно сказал командир заставы. — Надо поторапливаться! Красный пограничник должен знать, что, откуда и куда.

Федя стал сворачивать карту. Начальник заставы подошел и, пока Федя сворачивал карту, развернул свою, которую я видел впервые: это была карта пограничного участка, не похожая на географическую, — топографическая карта, так называемая миллиметровка. Начальник заставы повесил ее на сучок и сказал:

— Опушкой, товарищ Максимов, пойдете до большого камня, а там лесом, направление прямо на залив. Есть такая думка… — И он стал говорить совсем тихо. Я разбирал только отдельные слова, которые мало что мне говорили: «контрабанда», «народные ценности», «пограничный режим»…

Федю и его напарника я нагнал у опушки.

— Вот кстати, — сказал Федя. — Давай-ка условимся на завтра.

— Федя, — сказал я. — Я все слышал. Я за деревом стоял. Зд о рово ты! Ну просто зд о рово!

— Вот еще, — сказал Федя.

— Что, не правда? — спросил я Фединого напарника.

— Гонконг — столица Сиама? — спросил Федя. — Или Бангкок? Я, кажется, спутал?

— Бангкок…

— Ясно.

Мы прошли еще метров двести по опушке, я старался не отставать, но все-таки мне все время приходилось догонять их.

— Вообще, — сказал Федин напарник, — скоро не будет никаких границ. Все одной страной будем жить.

— Да? — спросил я.

— Конечно, — сказал Федин напарник. — Ты парень грамотный, должен понимать.

— Это правда, Федя?

— А за что боролись? — спросил Федя и подмигнул мне. Мы остановились возле большого камня, история которого давно уже была мне совершенно ясной: этот камень, несомненно, служил воздушным экипажем для жителей Марса и глубоко врезался в землю при посадке… Невдалеке послышался хруст, и я спросил Федю:

— Медведь?

Федя покачал головой, напарник его снял с плеча винтовку, и оба скрылись в лесу.

А я пошел обратно домой, вдоль опушки, а потом свернул к нашей хижине. Я устал за день, и особенно устал за последний час, и шел медленно, даже ленясь нагнуться и сорвать земляничный кустик. Мысленно я все время возвращался к уроку географии на заставе. Кажется, ничего я не увидел и не услышал сегодня такого, чего бы не знал раньше, а чувство было такое, что все изменилось, и даже валежник в лесу шуршал совершенно по-новому.

Когда я вернулся домой, то застал странную картину. За столом сидела мама (день не был воскресным, и ее появление само по себе было неожиданным), на кушетке лежала заплаканная Мария Николаевна, а по комнате большими шагами расхаживал Жорж. Вид у него был какой-то дорожный: высокие сапоги со шнуровкой и черная крылатка. До меня долетела последняя, но, по-видимому, главная часть его крайне раздраженной речи:

— …Чтобы сегодня же этого мальчишки здесь не было!

— Хорошо, — сказала мама с присущей ей в такие минуты твердостью. — Но я бы хотела знать, в чем все-таки мой сын провинился? — В эту минуту я вошел, и она сделала мне знак подойти, но не поцеловала, а показала мне место у стола, где я должен был встать, как обвиняемый.

— Он пренебрег законами гостеприимства, — сказал Жорж несколько театрально. — Этот красноармеец, который приходит в дом под видом ученика, — у вашего сына уже есть ученик, поздравляю вас, мадам, — этот красноармеец на самом деле является соглядатаем, и мы не позволим…

Я не знал, что значит соглядатай, но понял, что это что-то очень плохое, и сказал:

— Он не соглядатай, просто он никогда не учился географии…

— И ты учишь его? — спросила меня мама (мне показалось, что голос ее смягчился).

— Ну да, учу, — подтвердил я.

Только сейчас я заметил следы пиршества на столе. Здесь пообедали, и хорошо пообедали. Обглоданные куриные кости, вощеная бумага со следами какого-то жира, а может быть, даже топленого масла, а посредине стола целое блюдо молодой картошки. Тарелка Марии Николаевны, как всегда, была вылизана и даже блестела, зато мама, по-видимому, не дотронулась до еды. Куриное крыло на ее тарелке было покрыто холодными пупырышками, а жир, на котором жарили, стек и стоял застывшими озерками между холодными развалинами картошки.

— Хорошо, — сказала мама, — мы уезжаем. — Она встала и, заметив мой взгляд, прибавила: — Сегодня мы будем ужинать дома.

— Боже мой, — простонала Мария Николаевна. — Да ведь сейчас и поезда нет. И потом я же должна тебе.

— Уедем ночным, — твердо сказала мама.

— Мама, — сказал я, — мне надо попрощаться с Федей, а он придет только утром…

— Я не потерплю шпионов в доме, — крикнул Жорж. — У тети и так стали пропадать вещи… дядины реликвии…

— На кого вы намекаете? — спросила мама. В голосе ее снова зазвенел металл.

Кажется, Жорж понял, что зашел слишком далеко.

— К вашему сыну, мадам, это не имеет никакого отношения. Но поверьте, что столь частое общение… Ведь ты только что виделся со своим Федей? Надо отвечать, когда тебя спрашивают взрослые.