Александр Розен - Почти вся жизнь

— Вы мне дров немного продадите?

— Это можно. Немного есть, запас, он карман не тянет… Вон из той поленницы возьми. — Но денег брать не стал. — Старею, о боге думаю. Я за эти дрова деньги не давал, потому и с тебя не возьму. А квартплату с сего дня начислю. Вовремя, смотри, оплачивай, в этих делах я зверь: в суд подам.

Через полчаса, черная от дыма, она прибежала в жактовскую контору:

— Дядя Илья, горим!

— Это как еще? Из какого номера? — спросил он, строго глядя из-под очков.

— Что вы дурака валяете! — кричала она. — Вы ж у меня только что были. «Газ», «паровое» — из всех ваших дырок дым идет! Думайте о боге — людей не забывайте!..

А он и в самом деле ее не узнал — и только теперь засуетился.

Поздно вечером она сумела затопить плиту и поставить ведро с водой, а печка в комнате еще часа полтора дымила, вызывали какого-то знаменитого печника, но знаменит он был, наверное, в прошлом веке. Пришла его дочь, тоже женщина в возрасте, и, разогнав стариков, затопила печку.

— Такую чертягу, как у тебя, я еле-еле за месяц в порядочек привела!..

— Ну, а я к утру кончу!

Ночью, моя пол, она подумала, что не только к утру ничего не сумеет сделать, но и вообще от всего этого надо отказаться. К тому же она угорела, голова казалась налитой свинцом, виски ломило. Хорошо, что август хороший, в окно вливается тепло, кругом потоки холодной грязи, а за окном тихая летняя ночь. Выскочила ненадолго на улицу и совершенно опьянела от чистого воздуха. Вернулась, туркнулась на кровать и, как была, во всем, уснула.

Утром все началось сначала. В двенадцать должен был прийти Баксаков, и все ранее задуманное летело к чертям собачьим. В одиннадцать сорок пять она стала отмывать лицо и руки, но это тоже оказалось не так-то просто.

— Эй, жиличка из семнадцатого! — услышала она голос дяди Ильи, бросила обмылок и выглянула в окно. Совсем близко, но не видя ее, стоял Баксаков, в новенькой гимнастерке, в надраенных до блеска сапогах, перетянутый в рюмочку, зеленая фуражка с начищенным козырьком, планшет, пистолет и большой вещмешок. Дядя Илья стоял рядом и рукой показывал на ее окна.

Она громко крикнула:

— Отменяется! На сегодня все отменяется! Завтра!

— Привет, Шурик! — сказал Баксаков. — Почему завтра? Я уже здесь. — По-видимому, дядя Илья что-то сказал ему, Баксаков кивнул и решительно шагнул во двор. Через минуту она услышала нетерпеливый стук.

— Пожалуйста, Леня, уходи. Нельзя, Леня, я черная, угорелая, не стучи и приходи завтра.

За дверью стало тихо, потом Баксаков сказал:

— Хорошо. Но открой на минуту, мне надо сказать что-то очень важное.

— Говори, я слушаю.

— Нельзя, тайна. Открой, Шурик, я на тебя не смотрю.

Она заколебалась. Всегда у них какие-то тайны. Но может быть, и в самом деле что-нибудь есть. Тем более пограничник.

— Открываю дверь, — сказала она. — Ухожу в свою комнату. Входишь, говоришь — и налево кругом.

— Давай, давай, Шурик, некогда…

Она открыла дверь и нырнула к себе. Она слышала, как вошел Баксаков. Вошел, закрыл за собой дверь. Молчание. Идет в кухню. А это зачем?

— Э-эй, что ты там делаешь?

Молчание. Негромкие шаги в кухне.

— Э-эй, не шути со мной! Товарищ лейтенант, я управдома позову. Считаю до трех. Раз, два, три…

На счет «три» в комнату вошел Баксаков с двумя полными ведрами, от которых шел пар. Новенькая гимнастерка и фуражка сняты, майка открывает длинный шрам от шеи и почти во всю грудь.

— Пограничный наряд, попрошу освободить помещение!

В первую минуту она растерялась, но Баксаков с ведрами — это было невыносимо смешно. Понимала, что он перехитрил ее, но смешное было сильнее, и она не выдержала, повалилась на подоконник и завизжала.

— Попрошу предъявить метлы, тряпки и другое имеющееся в наличии оборудование для приведения в образцовый порядок вверенного мне помещения!

— Да не вверено оно вам, товарищ лейтенант, — визжала она, — это лично мне принадлежащая жилплощадь!

— Шура, — сказал Баксаков, — лично я намерен работать.

— Если ты будешь…

— Разговорчики! — недовольно сказал Баксаков.

Работали до вечера. У него и плита ни разу не задымила, и пол на кухне, который давно уже затвердел от грязи, он отскреб, что называется, «ногтями».

— А я думала, все москвичи белоручки. Ты у себя на Полянке тоже мыл полы?

— Я пока на границе не послужил, ни разу себе картошки не почистил!

— Хо! Я думала, вас там стрелять учили!

— Стрелять! У нас, знаешь, какая застава была? Старшина сначала оружие проверит, а потом по всем закуткам пройдется.

— А ты, я думаю, старшину боялся?..

— Больше чем тебя я еще никого не боялся!

Каждый час он поднимал руку: «Перекур!» Она понимала, что это для нее, чтобы она отдохнула. Ему-то тот «перекур» был ни к чему. Тем более что он не курил.

— А ты паинька, не пьешь, не куришь?.. Старшина, наверное, тебя по головке гладил?

— Да нет, он у нас ко всем был одинаковый. Просто такое соцобязательство взяли — не курить.

— А больше ты никаких обязательств не брал?

— А как же! Хожу вот по чужим квартирам — грязь скоблю!

Натопили так, что запахло краской, открыли окна настежь — сыро, сыро…

Наконец все было закончено. Даже закопченный потолок протерли, даже занавеска чистая, даже розовая вазочка на столе…

Все сделано, а ей грустно. Свистит в кухне чайник. Три года не свистел, а сейчас свистит. Лейтенант Баксаков в кухне. Выключил чайник, включил плитку, вскрывает ножом консервы, слышно, как трещит обертка концентрата. Все умеет.

— И шить, Леня, умеешь?

— А что, нужно? Давай!

— Пограничники все умеют?

— Все, Шурик, не волнуйся…

А ей грустно. И есть не хочется. И устала, кажется, не очень, всю тяжелую работу он сделал.

— Душно как-то, а на улице свежо, выйдем, Леня. Ты нашу канаву еще не видел? У нас канава знаменитая. О ней даже у классиков есть.

На классиков и на достопримечательности Ленинграда он реагировал немедленно, это нетрудно было заметить, но тут он промолчал.

Все-таки вышли на улицу. Он, снова затянутый в рюмочку, начищенный и надраенный, она в легком светлом платье, купленном перед самой войной.

— Ну как, Леня, нравится?

— Очень! Ты в нем такая молоденькая!

— Ну спасибо, Ленечка, а вообще-то ты меня «бабой Шурой» зови!

Но и на улице ей казалось, что душно, она все посматривала на небо и говорила, что будет гроза, хотя небо было чистое и на нем очень скоро появились крупные звезды.

Спустились по каменным ступенькам к воде. Вода черная, мелкая, неподвижная. Голоса с улицы падают сюда, как в глухую бочку. Невдалеке работает землечерпалка. Два слабых электрических огонька, похожие на светящиеся поплавки.

— Знаешь, в детстве мне строго-настрого запрещали сюда бегать. Боялись, вдруг я сорвусь, а я бегала, и однажды меня за это наказали. Я плакала, просила прощения — никогда, никогда, никогда больше не пойду туда… А однажды я видела, как человек бросился в воду, прямо с парапета. И все. Пожарные приехали, но уже все, кончено. Я самоубийц не понимаю. А ты?