Борис Галин - В одном населенном пункте

Мальчиком он пришел на шахту, — того террикона, который сейчас высится, еще не было. Шахта только начинала жить. И, глядя на его темные, морщинистые руки, на обветренное, точно вырезанное на меди лицо, думалось: сколько угля вырубили эти руки, сколько породы выбрали они, сколько угольных полей прошли…

Его беседа о прошлом имела большой успех. О чем бы он ни говорил, его мысль, его душа устремлены были в будущее. Но была одна особенность в его речи, которая поразила меня. Он почему-то любил вводить в свою свободно текущую речь тяжелые бюрократические обороты, вроде: «в данном разрезе…», «на сегодняшний день…»

Я остался с ним один-на-один и спросил: — Откуда, Герасим Иванович, вы взяли эти никчемные слова? — Он удивился и даже обиделся.

— Ведь так говорит мой сын, так говорит Василий Степанович Егоров, так говорите и вы, товарищ Пантелеев.

Только на пятый день я вернулся в райком. Я пошел пешком. Большие сугробы лежали на полях. Машины с трудом пробивали себе дорогу.

Тихон Ильич проводил меня до самой дороги, которая начиналась от крайних домов поселка и вела к райкому. Я чувствовал, что он хотел мне что-то сказать, но долго не решался. И когда мы пожали друг другу руки, он вдруг сказал:

— Товарищ Пантелеев, а как вы смотрите на такой тезис — остаться работать у нас на шахте, заведывать парткабинетом? И штатная единица у нас имеется. Тут ведь настоящая жизнь, — сказал он и повел рукой вокруг, — тут, товарищ Пантелеев, проходит передний край.

Мне почему-то вспомнилось: мы в полку считали, что штаб дивизии это глубочайший тыл. Так и теперь — рисуя условия работы, Тихон Ильич говорил так, словно райком отстоял за десятки километров…

Я поблагодарил Тихона Ильича за доброе ко мне отношение и сказал, что я не думаю порывать связи с «Девятой» шахтой.

Егоров встретил меня радостно.

— А, пропащая душа! Где были, что делали? Рассказывайте. Контакт имеете?

Эти вечера в райкоме, когда с шахт съезжались товарищи, особенно нравились мне. Что-то дружеское было в этих вечерних встречах за столом у Василия Степановича. Точно большая семья собиралась вместе — обсудить дела, наметить, что делать завтра. Егоров умел придавать этим вечерним встречам простой, непринужденный характер. Он любил слушать товарищей, приехавших с шахт; любил задавать им вопросы. Он словно хотел видеть жизнь не только своими глазами, но и глазами инструкторов, пропагандистов, глазами Приходько, Иллариона Федоровича Панченко, Ольги Павловны, редактора районной газеты Рыбникова, глазами парторгов шахт, инженеров, шахтеров, учителей, домашних хозяек…

Я рассказал ему всё: свой разговор с Легостаевым, мечты Легостаева и даже о старике Приходько.

Листок с рисунком Легостаева он долго и внимательно разглядывал, словно изучал.

Когда я рассказывал ему о старике Приходько и о том, как Приходько пускал в ход «тяжелые» слова, подражая районным руководителям, Василий Степанович пришел в веселое настроение.

— Ах, черт возьми, — говорил он, смеясь от всей души, — стало быть, он учится у нас, руководящих работников района!

Он постучал в стенку, вызывая к себе Приходько, послал тетю Полю за Ольгой Павловной и инструкторами. Он позвонил Панченко, чтобы тот немедленно пришел, и когда все собрались заставил меня снова рассказать весь мой разговор с Приходько-отцом. Смеялся Егоров по-мальчишески звонко, то затихая, то заливаясь таким хохотом, что глядя на него смеялись все.

Он показывал поочередно то на Приходько-сына, то на Панченко, то на Ольгу Павловну, то на меня и говорил:

— У вас он учится… у вас.

— И у вас, Василий Степанович, — в тон ему сказала Ольга Павловна.

— И у меня, — согласился Егоров. — А верно он это подметил. Как часто приходится это наблюдать у многих работников. Хорошие люди, они могут с вами говорить живо, весело, просто — до заседания бюро, а как только начинается бюро, они меняют интонацию голоса, говорят сухо, казенно. Пристрастие к тяжелым, затасканным словам-булыжникам. «На сегодняшний день…» «В данном разрезе…» Почему это происходит, товарищи? Я думаю, это получается потому, что для того чтобы сказать свежее, яркое, доходчивое слово, нужно его поискать. Хорошее слово далеко лежит. А плоское — рядышком. Товарищ Панченко! Хотите я покажу, как вы разговариваете? Знаете, со стороны как-то лучше видно.

Панченко добродушно кивнул головой. Он думал, что Егоров все еще шутит. И действительно, Егоров как будто шутил. Он снял телефонную трубку с рычага аппарата и, подражая Панченко, стал басом распекать воображаемого Пятунина:

— Да я тебя… да ты смотри у меня, если к утру не дашь добычи…

И вдруг, положив трубку, он сказал своим обычным спокойным голосом и даже мягко улыбаясь:

— А что, собственно говоря, дает такой стиль? Ведь, глядя на вас, завшахтой орет на начальников участков, глядя на завшахтой, начальник участка орет на десятника… Криком нельзя заставить людей давать добычу! Иногда мне кажется, что человек, который любит брать горлом, как бы прячет свое бессилие. Знавал я до войны на одной шахте заведующего, который говорил тихо и спокойно. А между тем он не был мягким или добрым человеком. Это был инженер жесткий, требовательный, когда он отдавал какое-либо приказание, чувствовалось — он все продумал.

Панченко слушал его, все более и более хмурясь.

— Во-первых, — сказал он, — у меня бас, и менять его на тенор я не согласен; а во-вторых, шахта или угольный трест — это, товарищ Егоров, как вы сами понимаете, не институт для благородных девиц. Говорю как умею…

— Был я на-днях у Пятунина, — сказал Егоров, — и довелось мне послушать, как он разговаривал с начальником участка. Надо сказать, что в моем присутствии он, видимо, стеснялся отвести душу, и знаете, Пятунин буквально томился, лишенный привычных слов, которые он обычно обрушивает на головы подчиненных. Я думаю, что чем скорее мы переменим этот, с позволения сказать, стиль, тем лучше будет для всех нас. Как вы думаете, товарищ Панченко? И вот еще, — сказал он, беря в руку листок с рисунком Легостаева, и в голосе его послышались жесткие нотки, — врубмашинист Легостаев требует дороги. Дороги, Илларион Федорович!

В эти дни, когда бураны следовали один за другим и железнодорожные пути заносило снегом, когда каждая тонна погрузки угля давалась с величайшим трудом, расценивалась на вес золота, в эти январские дни почти все работники райкома партии были там, где решалась судьба угля, судьба битвы за уголь — в лавах, на эстакадах, на паровозах, возивших уголь, на дорогах, занесенных снегом, по которым прокладывались траншеи.

Я помню такую ночь. Я был дежурным по райкому партии. Егоров вернулся с одной из шахт, весь запорошенный снегом. Он сбросил с себя валенки и в носках прошелся по кабинету. Руки его посинели от холода. Но был он в каком-то веселом, возбужденном состоянии. «Подумать только, мы сегодня выполнили план погрузки на 100,9…»